Толстой отрицал революционную борьбу, полагая, что все изменится само собой, лишь только люди уверуют в «закон любви» (Д, 14 февраля). Он «не мог абсолютно понять ни рабочего движения и его роли в борьбе за социализм, ни русской революции»,21 и потому превратно истолковывал побудительные мотивы деятельности революционеров (см. Зап. кн. № 1, 27 марта). Если же порою он и готов был основную причину самоотверженной и смелой деятельности революционеров правильно увидеть в невыносимо тяжелом положении народа, он безоговорочно отвергал предлагаемые ими насильственные, революционные средства избавления от зла существующего общественного устройства.
В период, когда оправдание непротивления, пассивности, квиетизма ссылкой на «неподвижные восточные народы» становилось все более необоснованным, ибо начало XX века было ознаменовано целым рядом революций в странах Востока, Толстой вновь и вновь обращал свой взор к наиболее отсталым сторонам патриархальной идеологии, как единственному средству спасения от «безумия мира». Толстовская проповедь непротивления все более становилась выражением старой, отошедшей в прошлое патриархальной России, исторически играла все более реакционную роль.
Чтобы понять смысл и значение взглядов Толстого, его художественной и публицистической деятельности последних лет жизни, необходимо иметь в виду, что хотя в ходе революции «большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала «ходателей», — совсем в духе Льва Николаича Толстого!»,22 патриархальной идеологии и порожденной ею «толстовщине» революцией был нанесен смертельный удар. В процессе дальнейшего исторического развития круг крестьянства, находившегося во власти патриархальной идеологии, все более сужался. В 1910 году Ленин писал: «Отошла в прошлое дореволюционная Россия, слабость и бессилие которой выразились в философии, обрисованы в произведениях гениального художника».23
Однако революционные события 1905—1907 годов не изменили существенно мировоззрения Толстого. Об этом со всей наглядностью свидетельствуют публикуемые в настоящем томе Дневники и Записные книжки писателя за 1909 год.
Беспощадно обличая эксплоататорский строй, частную поземельную собственность, Толстой в эти годы, как и прежде, отрицает политическую революцию. Считая уничтожение частной собственности на землю безусловно необходимым, он отвергает насильственные средства борьбы с частной собственностью и в очерке «Сон» предлагает помещикам добровольно отказаться от владения землей. Так у Толстого «отрицание частной поземельной собственности вело не к сосредоточению всей борьбы на действительном враге, на помещичьем землевладении и его политическом орудии власти, т. е. монархии, а к мечтательным, расплывчатым, бессильным воздыханиям».24
Страстно мечтая об улучшении материальных условий жизни трудового народа, Толстой в то же время считает, что главное, к чему должен стремиться человек, — забота о душе, что «вредно и тщетно это устраивание жизни не только других людей, но и самого себя — это... вторжение в дело божие» (Д, 20 января). Требование к эксплоататорам перестать мучить и грабить народ сочетается у него с убеждением, что если борьба и может быть, то только «духовная» (Д, 24 декабря), и потому он видит «бедственность теперь положения русского народа в одном: в ложном понимании людьми смысла жизни, в ложной вере» (Д, 14 июня).
Резкая критика самодержавного строя, утверждение, что «правители дурные, заблудшие люди и что поэтому повиноваться им так же вредно и стыдно, как повиноваться атаману разбойничьей шайки» (Д, 14 февраля), не приводят Толстого к выводу о необходимости свержения этих «правителей», и он укоряет рабочих, «не понимающих», что «цель не должна быть освобождение, а цель — достижение лучшей духовной жизни», ошибочно думая при этом, что в процессе достижения нравственно-религиозной, «общей» цели «попутно достигается цель политическая, частная» (Д, 28 февраля). «Борьба с крепостническим и полицейским государством, с монархией превращалась у него, — писал о Толстом В. И. Ленин, — в отрицание политики, приводила к учению о «непротивлении злу...»25
Стремление «ясно показать греховность, жестокость, постыдность» жизни эксплоататоров закономерно рождает желание дать «расценку» людям, явлениям общественной жизни. 9 марта Толстой написал в Дневнике: «Надо в приемах жизни выражать свою расценку людей: сострадательное отвращение к П. Столыпиным и всяким Гершельманам и министрам, и уважение к мужику, и сострадательного уважения к рабочему босяку». В записи этой с предельной наглядностью отразилась сила и слабость позиции Толстого: сила — в отвращении к эксплоататорам и горячей любви и глубоком уважении к народу; слабость — в непоследовательности осуждения господ, осуждения, допускающего сострадание, жалость к ним как к «братьям во Христе». Вместе с тем Толстой не мог понять и оценить историческую роль пролетариата, вследствие чего взглядам писателя свойственно, наряду с уважением к тяжелой трудовой жизни пролетария, «сострадание» к его «заблуждениям», неприятие пролетарской идеологии. А безоговорочное «уважение» к «мужику» вело к оправданию самых слабых сторон во взглядах и настроениях русского патриархального крестьянства.