Это уже потом, десятилетия спустя, и в обществе, и в нем в государстве появятся гуманоидами иного склада, сначала, как мы говорили в школе, «мелкие, жадные, пузатые», а потом и подловатые, пока не оборотились окончательно оподлевшими песьими мухами[18]. Думаю, все дело в масштабах. «Мера всему — аршин. Можно Вселенную измерить своим аршином, а можно и на себя примерить вселенский аршин»[19].
Что же произошло с нашим народом, людьми человеческими? «Дай ответ? Не дает ответа». Летит и становится ветром разорванный в куски воздух. А на облучке гладкий, хорошо пахнущий, весь в шоколаде, гламурный Чичиков с программой обналички «мертвых душ». И в итоге как верховенство и главенство песьих мух, — выморочность, этакая сердечная, душевная и духовная энтропия.
Но это потом, потом. Ибо, как говорил давний автор, «для сынов империи и внуков революции исчезло время».[20] Оно исчезло, осталась одна хронология, оплаченная и еще не отплаченная кровью. И как говорил о нас маркиз де Кюстин в «Николаевской России», «у них есть только вывески», или, как говорил один поэт, — «все пропаганда, весь мир пропаганда». Или — все упаковка, весь мир упаковка, хотя бы и новая. Без разницы — дерьмо.
В январе 46-го сестра потащила меня на пл. Калинина смотреть, как вешают фрицев. Это было отвратительно, как любая прилюдная казнь. Позже, в пятидесятые, мне рассказывал свидетель, тогда стоявший в карэ, как казнили в Никольск-Уссурийске японских военных преступников. Их привезли в грузовиках с открытыми задними бортами на собственных гробах, в полном обмундировании, с прошитыми вдоль брюками, в своих перчатках. Некоторым затыкали рты перчатками, когда они выкрикивали: «Да здравствует император!» Самураи умеют уходить с уважающим себя достоинством. С «банзаем» даже на виселицу.
Летом 46-го мы оказались в Ижевске. Полковой сапожник пошил по моей ноге хромовые сапоги, которыми я гордился. Научился идеально, туго, без складок, подвертывать портянки[21]. И у меня были свои галифе, правда, большего размера — идеальные штаны: в карманы можно было поместить все необходимое для пацана. В семь утра — побудка, и меня выставляют на плацу вместе со всеми левым крайним. Только в сапогах мужчина выглядит достойно и притягательно. Там я учился управлять боевой двухместной танкеткой Т-27. Мой напарник-солдат сразу спросил:
— Что главное в танке?
— Пушка.
— Главное — сразу не обосраться. Поехали.
В 47-м в Казахстане, с моим приятелем, сыном прокурора, мы устроили такое же, как в Ленинграде: на маленькой виселице повесили шесть тараканов, но из них «никто не хотел умирать». Потом пришел его папаша и строго-настрого приказал «во всю жизнь» никогда этого не делать. Тогда мы устроили «воздушную тревогу»: через окно пробрались в сопровождении моего собственного старого осла Яшки — он остался на стреме — в комендатуру и начали раскручивать большую сирену. Диски поддавались с великим трудом, но когда на всю степь завыла тревога, мы были трое счастливы. О последствиях, в том числе и для нас, кроме Яшки, предание почему-то умалчивает. Но зато в комендатуре был замечательный грузовик: треть кузова занимали ровные деревяшки размером в шпульку от ниток, по бокам кабины две «дуры» метра в полтора длиной, куда полагалось подкидывать деревяшки. Рукоятку удавалось раскрутить с трудом, но хотя у машины было две скорости, зато проходимость невероятная.
Тем же летом отправили меня по легочным показателям в Щучье-Боровое[22] на кумыс. Как в летописи: «пьеши ли черное млеко кобылий кумуз?» Горы, озеро хрустальной чистоты, вдали скала «чертов палец» — бывают ли более райские кущи? Нет, наверное, не бывают. Важно не где, а как и что помнить.
Там была пионервожатая, колокольня коломенская. Она устроила игру «Зарница». Среди сосен и мелких скал «белые» гонялись за «красными», а потом они за нами и снова мы за ними. Когда набегались, она усадила нас в кружок и стала выпытывать, кем каждый хочет быть. Фигушки, так мы ей и расскажем, этой шпионке. Потому что мы все были Чапаевыми. А когда я спросил: «Кто хочет быть Павликом Морозовым?» — она посмотрела на меня как на зачумленного.
Мне — десять. Я свободен, я хронически во все влюблен на все времена, я сочиняю стихи, жизнь прекрасно состоялась раз и навсегда. Главное, чтобы откликался на все и благодарил, благодарил, благодарил, благодарил «за горечь слез, отраву поцелуя, за месть врагов и клевету друзей».[23]
21
Кстати, это пригодилось, когда я «свивал» собственного ребенка и за ступни он поднимался торчком.