Он ударяется в слезы. Доктор Белл терпеливо ждет в своем кресле, пока рыдающий вой сменится всхлипами, всхлипы — хлюпаньем.
— Ну как полиция пронюхала? — стонет Кесвик, его голос приглушает салфетка. — Как они могли узнать?
— Разве они вам не сказали? — с неподдельным участием спрашивает доктор Белл. — Они ведь должны были дать вам какое-то представление об уликах?
— Об уликах? Улики были у меня в компьютере! Он был набит картинками с тринадцатилетними девочками! Не знаю я, как им стало известно! Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации».
— А что, вы полагаете, они под этим подразумевали? — спрашивает доктор Белл. Он ерзает в кресле, сутулится, так и сяк дергает головой: все ярче проявляются его «собачьи» тики.
— Не знаю. Может, это имеет отношение к интернет-порталу, или к провайдеру, не знаю, как это называется. Неважно. Я вот-вот потеряю работу, и я, похоже, вот-вот потеряю семью. По правде говоря, доктор, я как в аду. Как будто я уже умер и попал в ад. Не знаю, что мне делать.
Кесвик всегда казался таким самоуверенным, всегда держащим себя в руках человеком, а тут, на кушетке у психиатра, он вдруг раскрылся.
Кардинал начал понимать, как пациенты Белла клюют на его внешнюю теплоту. Вся его манера так и говорила о распростертых объятиях, согревающем очаге, «безусловном позитивном подкреплении». Кардинал и сам растаял под действием этой манеры, когда впервые пришел к Беллу; он даже спросил у Белла совета. Все эти пациенты (и Кэтрин тоже) являлись к этому врачу лишь с одним желанием — чтобы им помогли, чтобы чья-то крепкая, надежная рука вытащила их из мрачной бездны отчаяния. Кто заподозрит, что человек, протянувший им эту руку, станет толкать их обратно вниз? Кардиналу вспомнилось классическое определение обольщения: теплые манеры, но низкие намерения.
Дата в углу кадра показывала, что эта беседа с Кесвиком происходила около года назад, в тот самый месяц, когда он покончил с собой.
Кардинал перешел немного назад и нажал «Воспроизвести».
— Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации», — жалким голосом говорит Кесвик.
Психиатр:
— А что, вы полагаете, они под этим подразумевали?
— Как будто вы сами не знаете, доктор. — Кардинал нажал на кнопку «Стоп». «Как будто вы сами не знаете».
Он вытащил из конверта еще один диск. На нем была желтая наклейка, а на ней было аккуратно выведено: «Сожалею о вашей утрате».
Секунду спустя на экране появилась Кэтрин, и у Кардинала перехватило дыхание. Его рука сама потянулась к ней.
Кэтрин сидит в центре кушетки, сгорбившись, подавшись вперед, зажав руки между колен: это была обычная для нее поза, когда она обсуждала что-нибудь чрезвычайно интересное. Поза прилежной студентки.
Белл расслаблен, задумчив, сидит положив ногу на ногу, а на колене, как всегда, записная книжка.
— В последнее время мне стало гораздо лучше, — говорит Кэтрин. — Помните, в прошлый раз я волновалась, что у меня вот-вот начнется приступ депрессии?
— Да.
— Ну а сейчас я уже этого не чувствую. Это я просто немного переживала по поводу своего проекта. Я собираюсь сделать цикл фотографий, которые будут сняты в разное время дня. Начну с вечерних. Но это должно быть строго определенное время: девять утра, шесть вечера и девять вечера.
— Насколько я помню, вы говорили мне, что это будет что-то вроде съемки с воздуха?
— Не с воздуха, а просто с высоты. Я хотела снять первую серию со шпиля нашего собора, но мне не дали разрешения. Так или иначе, вечерние снимки я начинаю делать сегодня. Знаете это новое здание «Гейтвэй», сразу за окружной дорогой?
— Ах да. Я не думал, что его уже достроили.
— Почти достроили. У меня там живет подруга, так что сегодня я туда отправляюсь со своими аппаратами. Она меня выведет на крышу — она у них плоская, — и я буду снимать город с высоты. А если сегодня еще и появится луна, это будет довольно впечатляюще.
Кардинал слышал энтузиазм в ее голосе. Доктор тоже не мог оставить это без внимания.
— А ваша подруга будет там вместе с вами? — спрашивает Белл. — Мне казалось, вы всегда работаете в одиночестве.
— Она просто проведет меня на крышу и сразу же убежит на репетицию. Так что крыша будет полностью в моем распоряжении.
— Итак, что же изменилось с прошлой недели? В прошлый раз вы воспринимали вашу работу так безнадежно. — Белл отлистал свою записную книжку назад. — «Не знаю, зачем мне вообще брать на себя труд этим заниматься, — так вы сказали. — Я ни разу в жизни не сделала ничего стоящего. Всем наплевать на мои фотографии, и так, скорее всего, будет и дальше».
Ее собственные слова тяжело ударяются в нее. Ее лицо резко меняется, кожа у уголков глаз вдруг обвисает, рот приоткрывается.
Она тебе доверяет, подумал Кардинал. Она с тобой совершенно откровенна. Обычно Кэтрин куда более замкнута, особенно если речь идет о ее работах. А с тобой она сразу раскрывается. Она хочет твоей помощи. Она хочет, чтобы ты помог подавить ее собственные темные порывы. И как ты отплатил ей за доверие?
— Это было… — говорит она и как-то обмякает. — Это было…
— Вы думали о том, чтобы навсегда бросить фотографию. Вы думали, что дальше заниматься ею бессмысленно. Не хочу быть грубым, но мы ведь сейчас должны извлечь на поверхность самые глубинные ваши чувства.
— Нет, нет, я понимаю, — отвечает Кэтрин. — Я и забыла, как мне было плохо на той неделе.
— Угу
— Но я думаю, что это была просто предпроектная хандра. Мы это уже обсуждали. Когда я начинаю новый проект, я всегда переживаю, всегда выдумываю себе всевозможные причины, чтобы за него не браться. А как только я начинаю так думать, жизнь сразу кажется мне чередой неудач, отсюда и тоска.
— «Из всего, что я сделала, ничто не представляет ценности», так вы сказали…
Сволочь, подумал Кардинал.
— В этом есть нечто большее, чем просто легкая тоска, — продолжает Белл. — Из всего, что вы сделали, ничто не представляет ценности?
— Это просто было… я хочу сказать, что… я думала… я думала… Понимаете, так всегда бывает, когда я нервничаю насчет проекта: начинаю изыскивать всевозможные причины, чтобы им не заниматься. И главная причина здесь — мысль: кому до этого есть дело? Не то чтобы за мной тянулся такой уж длинный шлейф успехов. Например, в моем возрасте Карш[61] уже прославился благодаря своим портретам, Андре Кертеш[62] уже сделал и самые прекрасные из своих уличных зарисовок, и свои безумные экспериментальные работы, а Диана Арбус уже выставилась в Музее современного искусства. Зачем мне-то стараться?
Так я всегда думаю. Но потом все эти мысли отступают, и я начинаю думать только о работе — о технических трудностях, о том, как интересно будет варьировать экспозицию, — и забываю обо всем остальном.
— Любопытно, что вы вспомнили Диану Арбус.
— Она была потрясающая. Всего-навсего девочка из Верхнего Вестсайда, — и, представьте, она забиралась в самые страшные углы Нью-Йорка, снимала там трансвеститов, карликов и бог знает кого еще. Она была просто фантастическая.
— Возможно, самый знаменитый фотограф прошлого века.
— Насчет этого не знаю. Но среди женщин-фотографов — да. Это так.
— Во всяком случае, так было после того, как она покончила с собой.
— Это было так печально, — говорит Кэтрин, словно она потеряла подругу. — Я все о ней прочла. У них с мужем была такая крепкая любовь. После того как они расстались, она уже никогда не стала прежней. Она так и не смогла это пережить. Не думаю, чтобы работа или признание, в любых количествах, могли бы для нее это как-то сгладить. И ведь она его не обвиняла, она его по-прежнему любила. И он тоже продолжал ее любить.
Она говорит о ней, точно они были лично знакомы долгие годы, словно они каждый день болтали и вместе работали, подумал Кардинал. Как я мог это упустить? Может быть, я просто не вслушивался?
62
Кертеш Андре (1894–1985) — американский фотограф, один из основателей жанра «фотоэссе». Родился в Венгрии, затем переехал в Париж, позже — в США.