Никто не заговаривал, чтобы не обострять горестного беспокойства поверженного полководца. Как будто для того, чтобы еще усилить их скорбь, ветер доносил с юго-запада ликующее пение возвращающихся по домам торжествующих вельранцев:
В Вельране жили святоши, а в Лонжеверне – революционеры.
Как обычно, около Большой Липы все остановились, и Лебрак прервал молчание:
– Встречаемся завтра утром возле бани со вторым ударом колокола, зовущего к мессе, – произнес он, постаравшись придать своему голосу твердости. И все же в нем слышалась некоторая дрожь и боязнь ближайшего будущего – тревожного и очень сомнительного, вернее, несомненного.
Солдаты попросту ответили:
– Да!
Побитый камнями Курносый молча принялся пожимать всем руки, и небольшой отряд по тропкам и дорожкам торопливо стал разбредаться по домам.
Когда Лебрак подошел к отчему дому, находящемуся возле верхнего источника, он увидел, что в комнате с очагом горит керосиновая лампа, и сквозь щель в занавесях разглядел родителей, уже сидящих за ужином.
Его бросило в дрожь. Подобная ситуация сводила на нет последние шансы проскользнуть незамеченным в том разоренном виде, в который его повергла безжалостная судьба.
Но, поразмыслив, он понял, что, раньше или позже, через все это предстоит пройти, и решил стоически претерпеть все. Поэтому он отодвинул щеколду, прошел кухню и толкнул дверь в комнату.
Отец Лебрака очень уважал образованность, поскольку сам был начисто ее лишен. Посему с началом каждого учебного года он требовал от своего отпрыска усердного прилежания, каковое, по правде говоря, никак не соответствовало интеллектуальным способностям учащегося Лебрака. Время от времени отец наведывался к отцу Симону, чтобы переговорить с ним, и настоятельно советовал учителю глаз не спускать с его пострела и поколачивать его всякий раз, как он того заслужит. И, разумеется, он был не из тех родителей-пентюхов, которые «не умеют позаботиться о благе своих деток», и, если его парня наказывали в школе, он, отец, дома завсегда выдавал добавку к этой полученной порции.
Как мы видим, папаша Лебрак имел вполне сложившиеся представления о педагогике и следовал в ней четким принципам, применяя их пусть безуспешно, зато убедительно.
Как раз в тот вечер, напоив скотину, он, дабы справиться о поведении сына, навестил школьного учителя, который покуривал трубку под сводами общинного дома, возле центрального фонтана.
И, натурально, узнал, что Лебрак-младший был оставлен после занятий до половины пятого, когда без запинки ответил урок, которого утром не знал, что, несомненно, доказывало, что он прекрасно может, если захочет… верно ведь?
– Вот бездельник! – воскликнул папаша. – Знаете, он ни разу не открыл дома ни одной книжки! Так что завалите его заданиями, строчками, глаголами, всем чем угодно! И можете не беспокоиться, нынче вечером я ему всыплю!
Именно в этом состоянии духа он пребывал, когда его сын переступил порог комнаты.
Семья сидела за столом. Суп был съеден. Когда скрипнула дверь и появился сын, отец, в кепке, с ножом в руке, собирался раскладывать на капусту куски копченого сала, нарезанные согласно росту едока и размеру его желудка, более или менее тонкими ломтями.
– А, вот и ты наконец! – с холодной иронией, не сулившей ничего хорошего, бросил он.
Лебрак рассудил, что лучше промолчать, и уселся на свое место в конце стола, совершенно, впрочем, не подозревая об отцовских намерениях.
– Ешь суп, – проворчала мать, – он уж заледенел, небось.
– И застегни наконец свою куртку, – буркнул отец, – а то ты напоминаешь мне торговца козами.
Лебрак торопливым, хотя и бесполезным движением подтянул спадающую у него с плеч куртку, но не застегнул ее, мы-то знаем почему.
– Я говорю, застегни куртку, – повторил отец. – Кстати, откуда это ты явился в такой час? Ведь не из школы же?
– У меня крючок оторвался, – пробормотал Лебрак, уходя от прямого ответа.
– Как мне это надоело! Боже милосердный! – воскликнула мать. – Ну что за свиньи эти гадкие дети! Все-то они ломают, все рвут, все портят! Что с ними будет!
20