— Спасибо, — сказала мадам Нози. — Итак, садитесь здесь, лицом к зеркалу. Вы тоже садитесь. Я зажгу свечи позади вас. Смотрите на отражения свечей в зеркале.
Она зажгла свечи в подсвечнике, висевшем на противоположной стене. В полумраке наши отражения выглядели всего лишь смутными силуэтами. Я отвел взгляд от отражения своего изможденного друга и посмотрел на колеблющиеся огоньки.
Мадам Нози что-то делала позади нас. Сладковатый запах подсказал мне, что она воскурила ладан. Она начала напевать песню на языке, которого я не узнал.
Я не могу точно сказать, когда ее заклинание (или что это было) начало действовать; ведь человек не может точно сказать, когда он засыпает и начинает видеть сон. Но я обнаружил, что иду по грунтовой дороге, заросшей высокой травой между двумя глубокими, узкими колеями.
Этот опыт, как я вскорости выяснил, был не просто путешествием во времени, о котором многие читали в книгах. В романах путешественники во времени прибывают в другое время in propria persona[3], в состоянии действовать, как действовали в своем времени. Я, однако, оказался в чьем-то чужом теле, я мог видеть и слышать, используя возможности этого тела, я мог следить за ходом мыслей владельца этого тела, но никак не мог вмешаться в действия своего хозяина. Я не мог даже пошевелить его шеей или глазами, чтобы увидеть вещи, на которые он не хотел смотреть. Его взгляд был прикован к земле; человек изо всех сил старался не споткнуться.
В данной ситуации был невозможен всем известный парадокс, связанный с путешествиями во времени. Хотя я и принимал участие во всем, что происходило с моим хозяином (на внутреннем и внешнем уровне), но я не мог сделать ничего, что изменило бы случившееся в прошлом. Я не знаю, можно ли считать это приключение возвращением в минувшее, видением давних событий, возникшим в моем сознании, или чистой иллюзией.
Я мог только воспринимать те мысли, которые возникали в мозгу моего хозяина; я не мог исследовать его воспоминания. Следовательно, у меня не было никакой возможности узнать, кто я, где нахожусь и в каком времени — до тех пор, пока мой хозяин не задумается о подобных вещах или пока кто-то или что-то не даст мне ключ к разгадке.
— Запомни, парень, — послышался хриплый голос у меня над ухом, — не гоняйся за девками, ради спасения твоей бессмертной души. И ежели мы повстречаем сквайра и его никчемного сынка — придержи свой язык. И неважно, чего они соизволят сказать.
По крайней мере, мне кажется, что было произнесено именно это. Говор казался незнакомым, я не привык к такой речи и разбирал не больше половины слов.
Мой хозяин наконец оказал мне услугу — повернул голову и посмотрел на своего спутника. Он сказал:
— О, придержи коней, папаша. Понимаешь, я уже взрослый и могу сам о себе позаботиться.
— Детство и юность — тгцета. Экклезиаст, одиннадцатая, — произнес второй. — Твой длинный язык приведет нас на виселицу.
— Коли мы туда за твое браконьерство не попадем, — ответил мой хозяин.
— Да, я этим занимаюсь, но я беру птиц небесных и тварей земных, коих мне даровал Господь. Вспомни книгу Бытия. Сэр Роджер неправое творит, когда он отказывает нам, бедным людям, в нашем праве…
Мой спутник, очевидно, отец моего хозяина, продолжал ворчать, но через некоторое время умолк. Он был мужчиной зрелых лет, с узловатыми темными руками; лицо его и шею избороздили глубокие морщины; всю жизнь он явно проработал на открытом воздухе. Он носил бриджи до колен и длинное пальто восемнадцатого века, но одежда была грубой, дешевой, домотканой, ее покрывали прорехи и заплаты. На ногах у него были мешковатые, грязные чулки, а башмаки казались такими большими и бесформенными, что невозможно было различить, какой правый, а какой — левый.
На голове у него был большой парик мышиного цвета, свисавший до плеч — правда, половина волос из парика давно выпала. Дополняла его облик покрытая пятнами и помятая широкополая фетровая шляпа, сзади задиравшаяся вверх, а спереди — свисавшая на лоб.
Вдобавок лицо старика украшала густая, но неподстриженная седая борода. Я полагал, что все мужчины в те времена были чисто выбриты.
Я подумал, не попал ли мой друг в тело отца, в точности как я попал в тело сына. Если так, борода то была хорошей шуткой. Оставаясь приверженцем восемнадцатого столетия, мой друг терпеть не мог растительности на лице. Он долго ворчал на меня из-за моих безобидных маленьких усов. Но даже если мой друг и оказался здесь, то я никак не мог с ним общаться.