Позднее в тот же вечер я снова двинулся в путь и постучался у двери небольшой дачки в одном из глухих уголков Гринвич Вилледж.[10]у меня вошло в привычку приходить сюда со своими заботами, когда мне начинало казаться, что они слишком уж осложняют мое и без того нелегкое существование.
Маленький щуплый человечек с длинным носом осторожно приоткрыл дверь, но тут же с широкой улыбкой распахнул ее и затащил меня внутрь. Он провел меня прямо в небольшую кухоньку и заставил накрывать на стол, а сам тем временем удвоил порцию неопределенной, но приятно пахнущей смеси, которая разогревалась на газовой плите.
— Хорошо, что ты зашел, — сказал он. — Ну, как?
— Плохо, — ответил я. — Никто не хочет даже читать рукопись.
Он разложил свою смесь по тарелкам, и мы принялись за еду.
— Всё дело в том, что те, к кому ты обращаешься, думают, что всё это просто твоя фантазия. Ты ведь знаешь, здесь в Америке сплошь и рядом всплывают самые поразительные идеи.
— И еще одно... — вставил я.
— Знаю — аргументация. Все они узкие специалисты и относятся с недоверием к методике, которая допускает привлечение данных из самых различных отраслей — начиная от ботаники и кончая археологией. Они сознательно ограничивают свой круг исследований, чтобы с тем большей настойчивостью в поисках деталей зарываться в глубину. Ведь современная наука требует, чтобы каждый специалист рылся в своей норе. Они не привыкли к тому, чтобы появлялся кто-то и начинал разбирать и сопоставлять всё то, что вырыто из отдельных нор.
Он вышел и вернулся с объемистой рукописью:
— Вот, посмотри. Мой последний труд — о птичьем орнаменте в китайских народных вышивках. Я затратил на это исследование семь лет, зато оно сразу же принято к напечатанию. Наше время требует узкой специализации.
Карл был прав. Но пытаться решить загадки Тихого океана, не осветив проблему со всех сторон, было, на мой взгляд, равносильно попытке сложить мозаичную картину, имея в своем распоряжении кусочки лишь одного цвета.
Мы убрали со стола, затем я помог вымыть посуду.
— Что нового из Чикагского университета?
— Ничего.
— А твой старый приятель из музея — что он сказал?
Я отвечал неохотно:
— Он тоже не заинтересовался моей теорией. Сказал, что, по-скольку у индейцев были только простые открытые плоты, не приходится допускать мысли о том, чтобы они могли открыть полинезийские острова.
Человечек начал сосредоточенно тереть тарелку.
— М-да, — промолвил он наконец. — По правде говоря, я тоже вижу в этом практическое препятствие, которое ставит под сомнение всю твою теорию.
Я мрачно поглядел на маленького этнолога, которого до сих пор считал своим вернейшим союзником.
— Ты только не пойми меня превратно, — поспешил он заверить меня. — С одной стороны, мне кажется, что ты прав, а с другой стороны — всё это выглядит как-то необъяснимо. Хотя моя работа над вышивками и говорит в пользу твоей теории.
— Карл, — сказал я. — Я настолько уверен, что индейцы ходили через Тихий океан на этих своих плотах, что готов сам построить индейский плот и отправиться в море, чтобы доказать возможность такого плавания.
— Ты с ума сошел!
Мой друг был уверен, что я сострил, и даже попытался рассмеяться, но мысль о том, что я могу говорить всерьез, привела его в ужас.
— Значит, ты считаешь это невозможным?
— Ты с ума сошел! На плоту!?
Он не знал, что и думать, только тревожно поглядывал на меня, как бы ожидая, что я вот-вот улыбнусь и станет понятно, что я просто пошутил.
Но он этого не дождался. Мне было ясно, что никто не примет мою теорию всерьез, поскольку между Перу и Полинезией простирается непреодолимый, на первый взгляд, океан, а я утверждаю, что его пересекли на... доисторических плотах.
— Послушай-ка, — произнес Карл неуверенно. — Пойдем лучше в бар и выпьем по стаканчику.
Мы выпили по четыре.
На той же неделе наступил очередной срок уплаты за квартиру. Одновременно я получил письмо из Норвежского банка, где говорилось, что больше долларов я не получу, — валютные ограничения... Я собрал вещи и доехал подземкой до Бруклина, где поселился в норвежском Доме моряка. Там кормили сытно и вкусно, а главное — в соответствии с возможностями моего бумажника. Мне выделили комнату в одном из верхних этажей, а питался я вместе со всеми в большой столовой внизу.
Одни жильцы-моряки сменяли других. Это были разные люди по своему характеру, внешности и степени трезвости, но всех их объединяло одно: они знали море. Я узнал, что волны и буруны не увеличиваются с глубиной, по мере удаления от суши. Наоборот, неожиданный шквал часто оказывался опаснее именно в прибрежной полосе. Отмели, откат прибоя или теснящиеся вдоль берега морские течения могли нагнать здесь более крупную волну, чем в открытом море. Отсюда следовало, что если судно может успешно плавать в прибрежной полосе, то оно справится со стихиями и вдали от берега. Далее я узнал, что при сильном волнении большой пароход легко может зарыться носом или кормой, в результате чего многотонные массы воды врываются на палубу и шутя изгибают стальные трубы, — между тем, как маленькая лодка при тех же условиях отделывается благополучно, потому что целиком умещается между волнами и словно чайка перелетает с одного гребня на другой. Случалось, что волны топили судно, а людям удавалось спастись на шлюпках.
10