Другие музыканты, осторожно введя в одну из ноздрей или в обе по маленькой дудочке толщиной в палеи, дули в нее изо всех сил, напрягая жилы, как веревки. От этого получался бесконечно длительный вибрирующий звук, оканчивающийся отвратительным кваком, после чего виртуоз с жадностью втягивал в себя воздух и затем снова повторял то же самое, пока совершенно не задыхался.
У некоторых из них ручьями лилась носом кровь — ими любовались и восхищались. Они, несомненно, считались самыми талантливыми музыкантами в оркестре, что еще более радовало их самих, удваивая их усердие.
Эта торжественная музыкальная увертюра, какой никогда не слыхали даже в Байройте,[1] продолжалась добрых четверть часа. Затем последовало соло на флейте. Это вовсе не замысловатое и не трудное соло состояло всего из одной ноты, однообразно протяжной и ноющей, повторяющейся до бесконечности.
— Ну, — прошептал безнадежно доктор, — все кончено!
С этими словами он растянулся во всю длину на земляном полу хижины. Положив голову на полированный обрубок черного дерева, заменявший изголовье почти у всех африканских племен, он с покорным видом, который мог бы тронуть даже черную пантеру с Явы, стал ждать.
Андре и Фрике переглянулись, удивленные, почти встревоженные.
Перед каждым из них с известной церемонией поставили по бадье; доктор продолжал лежать неподвижно.
— Что такое должно произойти? — спрашивали себя моряки, внутренне недоумевая.
Но Фрике, который был голоден, за неимением ложки запустил руку в жирную жидкую и клейкую массу, поставленную перед ним, и принялся ее поглощать.
— Хм, — пробормотал он, — снедь эта нельзя сказать чтобы была слишком аппетитна на вид… Но голод не тетка, надо есть что-нибудь, а другого выбора нет, как я вижу. Кроме того, это единственное средство против голодной смерти, если не ошибаюсь…
Произнеся эти слова, он принялся поглощать неизвестную смесь, приговаривая:
— Ну, да не так уж она отвратительна… Не хуже чего-нибудь другого! Несколько безвкусно… к тому же с маленьким привкусом, не совсем приятным… Конечно, это незавидное блюдо, но раз ничего другого на карте не значится, надо довольствоваться и этим! — И Фрике продолжал свой обед без особого увлечения, но к великой радости и удовольствию туземцев, которые, по-видимому, едва могли верить своим глазам.
Фрике, проглотив приблизительно около литра этой смеси, к которой Андре, по-видимому, питал самое глубокое отвращение, стал постепенно замедлять движение руки из бадьи ко рту, а затем и совсем прекратил это занятие.
— Ну нет, откровенно говоря, это хуже яблочной тюри и даже хуже вареной картошки, продающейся у торговок… Впрочем, со временем можно будет привыкнуть.
Но такое решение, видимо, не пришлось по вкусу осиебам, которые тотчас же поспешили выразить посредством весьма наглядной пантомимы свое неудовольствие за неодобрительное отношение к их стряпне и попрание их этикета.
— Воля ваша, — сказал мальчуган, — вы очень добры и любезны; но, кроме шуток, не могу же я для первого раза выхлебать всю эту вашу бадью?!
Но его возражение не возымело никакого действия; напротив, эти «лакричные дергунцы», как их про себя прозвал Фрике, поставили свои музыкальные инструменты на землю и сделали вид, что хотят наброситься на парня. Но последний вскочил на ноги и поднялся на цыпочки с видом задорного петушка.
— Что?.. Вы еще драться вздумали?!
Доктор продолжал лежать неподвижно, как неживой.
— Прошу вас, не пытайтесь противиться им, — проговорил он своим низким басом, не изменяя своего положения. — Потерпи, дитя мое, потерпи, чтобы не было хуже!
— Да я готов, но пусть только они меня не трогают! Долой лапы! Не сметь меня касаться: я этого не терплю, не то и я отвечу оплеухой! — бунтовал маленький парижанин.
Тогда доктор сказал несколько слов на местном наречии чернокожих, которые на них, однако, не обратили внимания.
Туземцы вторично протянули свои руки, чтобы схватить обоих молодых французов, но Фрике, а за ним и Андре выскочили из хижины и очутились на площади. Мальчуган был проворен, как белка, и упруг, как стальная пружина; а Андре, несмотря на свою тонкую и высокую фигуру, был мускулист, как атлет.
Те, кто хотел помешать им выскочить, были опрокинуты и смяты в мгновение ока.