Внизу, на юге, — Араратская равнина, неисчерпаемая в оттенках и формах, создаваемых тенью горных вершин и плывущих в небе облаков. Здесь, на перевале, — еще Ширак с его суровой бескрасочностью и богатством земли, с туфом в Артике, сахарной свеклой в Ахуряне, торфом в Амасии; голубым цветком льна — редким гостем армянских полей — и в Артике, и в Амасии, и в Гукасяне[166]. Дальше, за туннелем, через несколько станций поезд войдет в узкое ущелье реки Памбак, имея слева от себя Базумский (раньше Безобдальский) хребет, а справа Памбакский.
Пассажиры уже не отходят от окон: перед ними одна из прелестнейших дорог нашего Союза, прославленная не меньше, чем Уфа — Челябинск, названная дорогой «с тяжелым профилем». Мир вокруг вас сузился, стеснился, стал маленьким и уютным. Вдоль полотна запела извилистая горная река, шумная, вспененная; своим шумом она врывается в однообразный стук поездных колес, а на остановках завладевает всем миром звуков, подчиняя и пригибая их подобно тому, как восход луны в небе вбирает в себя и заставляет бледнеть в своем свете слабое сияние звезд.
Так шумен и свеж говор реки на станциях, что вам кажется, — вы у преддверия большой новостройки. На старых здешних платформах, построенных задолго до Октябрьской революции старыми русскими инженерами-путейцами, на платформах, где сама архитектура, общепринятая для всех закавказских железных дорог (стандартная группа железнодорожных зданий, упершихся в высокую стену ущелья, без признака деревни или селения за ними), не говорит ни о какой новизне, ни о каком продолжении, а наоборот, — о тупике, о служебном транспортном назначении, о борьбе с оползнями и ливнями по линии, о неусыпном надзоре за мостами и пролетами, о постоянном уходе за многочисленными после Кировакана туннелями, — словом, о дороге, только о дороге, давно построенной и внимательно поддерживаемой, — казалось бы, неоткуда взяться этому чувству новизны новостроящегося мира. Но два слагаемых порождают его: речной шум и свежие бревна и доски на станционных платформах. Запах свежего леса, очищенного, готового к отправке, резко-озонного, щекочущего ноздри, и плеск воды — настойчивый, высокий приятный уху, — раз захвативши, уже не отпускают вас на всем протяжении этого ущелья. Раскрывается долина Памбака, наполненная гомоном реки и зеленым дымом лиственного леса; наплывает красными черепичными крышами нарядный город-курорт, уже описанный мною выше, — Кировакан.
За Кироваканом справа и слева встает Дорийский каньон, древний Гугарк, с его усеченными горизонтально вершинами, с опускающимися к разрезу железнодорожного пути могучими восьмигранниками рыжих базальтов, с его светлокудрявой низкорослой зеленью рощ, объеденных по стволам неутомимыми губителями леса — козами и овцами. Что ни поворот дороги, то новый вид из окна; мелькают, как черные пятна-паузы в многокрасочной мелодии пейзажа, многочисленные туннельчики. Звонкая, как река, на которой стоит она, станция Памбак, — эхо разносит гулкий стук молоточка по колесам, тяжкое сопение паровоза, чей-то рассыпавшийся гортанный смех. Опять туннель — и в сиянии раскрывшегося нового ущелья, глубоко внизу, линии высокого полукруглого моста над бездной, как радуга, — станция Шагали с карьерами кварцита. Здесь густой лес с черным бархатом хвои, теплый аромат лесного, нагретого солнцем массива; здесь, недалеко — кружевные, шагающие по горам мачты длинной линии передачи от районной гидростанции на реке Дзорагет. Из лесничества выбегает с шумным лаем собака, припала на передние лапы, но уже не слышно Лая, — красный дым обволок ее, поезд идет дальше, к станции Туманян (раньше Колагеран), где в шумный Памбак врывается с Мокрых гор маленькая, сверкающая, капризная лорийская речка Дзорагет. Грудь с грудью сталкиваясь вместе и кипя белой пеной, обе речки отсюда образуют новую, полноводную, более тихую и спокойную реку Дебед.
Мы — в сердце Лори, северной части Армении, давшей нашему Союзу много замечательных людей. Отсюда запел соловей Лори — поэт Ованнес Туманян. Здесь, в селении Джалал-оглы, ныне Степанаван, юношей часто бывал верный сын партии Степан Шаумян. Здесь, в селе Санаин, родился товарищ Анастас Микоян. Над этими горными склонами, весной усеянными цветами, стоит легендарная гора Лалвар, насылая на землю короткие сильные грозы и крупные градины. Здесь исстари, как на Арагаце, привольно было раскидывать летние кочевки, и Дорийский каньон воспели поэты не меньше, чем любимую гору Армении Арагац.
В идиллической обстановке кочевий разыгрывались большие человеческие драмы. Когда композитор Армен Тигранян задумал создать армянскую оперу, он обратился к поэме Ованнеса Туманяна «Ануш», где жертвою древнего обычая мести «кровью за кровь» гибнут две молодые жизни. И лучшей страницей в опере сделался праздник вознесения (по-армянски «Амбарцум»), весенний праздник, дошедший до христианства из древнейших времен язычества:
При жизни О. Туманяна старый обычай в Лори был еще жив и не хотел сдаваться. Он держал людей любовью к прошлому, памятью детства. Потом на кочевья пришел новый, советский быт. Потянулись яркие, в красивых плакатах, хорошо оборудованные палатки-вагоны. Они несли газету, книгу, лекарство, совет. На кочевках между шатрами кочевников появились «культ-пункт», «изба-читальня», «лечпункт», «ясли», «консультация». И эти слова скоро вошли в быт кочевника.
…К полудню ясное лорийское небо становится дымным. Надвигаются очертания заводских труб, мощный профиль медеплавильного завода. Новый большой город встает по обе стороны полотна, стесненного ущельем: станция Алаверди. Это центр одного из крупнейших в Армении промышленных районов, Алавердского.
Мы начали свой объезд Армении с крайнего юга — Зангезура, где обогащенная медная руда грузится мягким, рассыпчатым концентратом в вагоны, чтоб идти в далекий путь на север. Здесь, на севере, кончая свое путешествие по республике, при выезде из нее мы снова встречаем старую знакомую — шоколадный порошок медной зангезурской руды, прибывшей к месту своего назначения. Она выгружается на землю прямо у завода, потому что завод спустился к самому полотну дороги. Раньше только один завод здесь и был, да еще два-три жилых дома, несколько станционных построек и крохотный духанчик, где хозяин лениво ставил вам на прилавок вино и сердито отказывал в стакане чаю: «Не держим!» Но за два десятка лет единственный медеплавильный завод вырос в целый комбинат, задымили трубы сернокислотного и купоросного заводов, побежала чистая родниковая вода по трубам водопровода, поднялся город с магазинами, театром, большими жилыми домами, покрылась асфальтом красивая городская площадь, а на площади встал стройный, похожий на аштаракский, архитектурный «триптих» родника. Городу очень тесно и некуда податься, но он растет вдоль ущелья, карабкается на склоны гор.
166