Уорбертон оказался отвратительной дырой. После великолепия пустыни и очарования крошечных поселений Уорбертон поразил меня своим жалким видом. Все деревья в округе были спилены на дрова. По соседству с водопоем скот съел все до последней травинки, поэтому то тут, то там вздымались удушающие облака пыли. Хотя стояла середина зимы, мухи облепляли каждый дюйм тела. И посреди всего этого убожества, в окружении навесов и жалких хижин аборигенов, теснились на холме постройки белых, обнесенные (очевидно, на случай нападения аборигенов) высоченными заборами с колючей проволокой. Но здесь тоже были дети, как всегда непоседливые и любознательные, и в отличие от взрослых они радовались, когда их фотографировали. Ричард раздавал десятки снимков.
Несмотря на гнетущую тоску, царившую в Уорбертоне, мое пребывание в этом унылом месте превратилось в сплошной праздник. Я радовалась приезду Глендла, обществу местного школьного учителя, Рика. Эдди то и дело уводил меня на стоянку аборигенов, знакомил со своими друзьями и родственниками, и тогда время переставало существовать: часами мы сидели в пыли и говорили о путешествии, о местах, где мне предстоит побывать, о том, как хорошо было идти вместе с Эдди, и, конечно, о верблюдах, о верблюдах и о верблюдах. Кто-то из стариков спросил меня, спала ли я с Эдди. На мгновение я остолбенела, а потом сообразила, что он вкладывает в эти слова совсем иной смысл. Если два человека спят в одной уилче, между ними, как считают аборигены, непременно возникает чувство дружбы, чувство единения. В чем, в чем, а в здравом смысле аборигенам не откажешь.
Когда пришло время уезжать, Эдди искоса взглянул на меня, сжал мою руку, улыбнулся и потряс головой. Завернул ружье в рубашку, положил сзади себя, передумал, положил спереди, потом снова передумал и осторожно положил ружье сзади. Помахал рукой из окна машины, и вот уже Глендл, Эдди и друг Гпендла — Уала Карнка [35] исчезли в облаке пыли.
Всю неделю в Уорбертоне я чувствовала себя счастливейшей из смертных. Состояние, прежде мне совершенно незнакомое. Во время этого путешествия меня преследовало так много неудач, столько досадных мелочей не давали мне поднять голову, такой большой кусок моей жизни до путешествия был отравлен скукой и предопределенностью каждого шага, что теперь, когда счастье, словно птица, пело у меня в груди, я буквально плыла по воздуху. Счастье окутывало меня, как облако. Я одаривала им всех и каждого. Раздавала горстями и не беднела, только становилась еще счастливее. Хотя все, что происходило в последние пять месяцев, происходило совсем не так, как я себе представляла. Не соответствовало моим планам, не оправдало моих ожиданий. Ни разу я не сказала себе: «Да, все это я затеяла ради такого вот дня» или: «Да, вот к этому я стремилась». На самом деле большую часть моего времени поглощала однообразная утомительная работа.
Но когда проходишь, едва не падая от усталости, двадцать миль в день и делаешь это день за днем, месяц за месяцем, начинают происходить странные вещи. Правда, осознаешь их только потом, оглядываясь назад. Прежде всего я вспомнила в мельчайших подробностях и с необычайной яркостью всю свою жизнь до путешествия и всех людей из этой моей прошлой жизни. Каждое слово из Разговоров своих и случайно услышанных давным-давно, еще в раннем детстве; это дало мне возможность по-новому оценить свое прошлое с такой искренней, с такой полной самоустраненностью, будто речь шла не обо мне, а о ком-то другом. Я заново открыла для себя и заново узнала людей, давно умерших и забытых. Я раскопала целый пласт воспоминаний, о существовании которых даже не подозревала. Люди, лица, имена, места, где я бывала, ощущения, обрывки каких-то сведений — все это ждало внимательного разбора. Происходила генеральная уборка мозга, освобождение от скопившегося мусора, загромождавшего мою голову, — постепенный катарсис [36]. Наверное, благодаря этой гигантской работе я сумела глубже понять свои отношения с другими людьми и с самой собой. И я была счастлива, другого слова не найти.
Ричард объяснял все происходящее со мной волшебством. Я смеялась и дразнила его за такие подозрительные речи. Но мое перерождение ошеломило его. Я вспоминаю сейчас это время с пытливым недоверием. Но тогда мы с Ричардом действительно разговаривали на языке черной магии. Судьба. Втайне друг от друга мы оба верили в существование некой потусторонней силы, соприкосновение с которой доступно тем, кто угадает ее веления. О, господи.
Глава 10
Я рассталась с Уорбертоном в июле или в начале августа. Мне предстояло провести около месяца в полном одиночестве. Начиналась та часть пути, где моя способность к выживанию впервые подвергалась серьезному испытанию, и если мне суждено было погибнуть, то скорее всего здесь, в этой неоглядной, безлюдной, коварной пустоте, но я двинулась вперед с какой-то новой спокойной уверенностью в своих силах.
Дорога «Ружейный ствол» (у австралийцев весьма своеобразное чувство юмора) представляла собой две параллельные колеи, они то исчезали, то появлялись, но в основном сотни миль дорога неуклонно шла на запад, через самые негостеприимные безводные места, где на сотни миль вокруг не было ни малейших признаков жизни. Когда-то она была проложена для геологических изысканий, а теперь машины с двойным приводом проезжали здесь раз шесть в год, не больше.
Я надела новые сандалии. Перепробовав множество самой разной обуви, я убедилась, что удобнее всего — сандалии. В башмаках тяжело и жарко, в кроссовках хорошо себя чувствуешь только утром, и то не больше часа, так как затем набившийся песок пропитывается потом и на стельках образует бугры и складки. Сандалии, конечно, не защищали от острых палочек, колючек и иголок спинифекса, но через один-два дня я уже не обращала внимания на ссадины и волдыри. К этому времени я настолько приспособилась к пустыне, что перестала воспринимать холод и боль. Моя выносливость превзошла все мыслимые пределы. Я всегда испытывала зависть и благоговейный страх перед людьми (особенно мужчинами), способными причинять себе боль и делать вид, что им все нипочем. Теперь я тоже этому научилась. Когда мне случалось отхватить кусочек пальца или содрать изрядный кусок кожи, я только говорила «Ух ты!» и тут же об этом забывала. Я всегда была слишком занята каким-нибудь неотложным делом, чтобы думать о такой ерунде.
Рик решил проехать по «Ружейному стволу» прежде меня и расстаться с машиной в Уилуне, где нам снова предстояло встретиться. Я попросила его оставить одну-две канистры с водой где-нибудь на дороге. Я знала, что в этих местах каждая капля воды будет для меня на вес золота. Впереди лежала иссушенная солнцем земля почти без корма для верблюдов. Аборигены могли бы указать мне несколько естественных углублений, где скапливалась вода, но ни одно из них не было обозначено на карте. С другой стороны, как это ни глупо, мне не хотелось постоянно видеть перед собой свежие следы, оставленные машиной Рика. И в то же время его благополучие беспокоило меня больше, чем мое собственное. Вдруг машина сломается… Я хотела знать наверняка, что у Рика достаточно воды, тогда в случае беды я могла бы отыскать его на дороге и захватить с собой. Глендл тоже настаивал, чтобы Ричард на полпути оставил для меня две канистры воды. Ради этого Ричарду нужно было проехать восемьсот мучительных миль по спинифексу и песку — такова цена дружбы.
Несколько часов я прошагала в новых сандалиях, держась дороги, а потом решила пойти напрямик через пустыню. Дюны, спинифекс и безграничный простор. Я шла по земле, где не ступал, наверное, еще никто, а кругом простиралась первозданная, девственная пустыня, не тронутая Даже скотом, и во всей этой необъятной шири ничто не напоминало о существовании человека. Дюны здесь не набегали волна за волной, как прежде. Они сталкивались, сокрушали друг друга, словно морская зыбь на ветру. По этим дюнам не гулял пожар, поэтому они совсем не походили на те, что я уже видела. Все они были неправильной формы и не обманывали глаз пышностью зеленого наряда. Серо-желтый несъедобный спинифекс покрывал их от подошвы до макушки и удерживал на месте.
36
Катарсис (греч.) — очищение, термин древнегреческой философии и эстетики для обозначения сущности эстетического переживания