Знакомы ли вы с этой современной драмой, в которую Вернер первым перенес роковую предопределенность античных трагедий? Знакомы ли вы с этой крестьянской семьей, которую Божья кара преследует с такой неотвратимостью, словно это королевская фамилия; с этими пастуха-ми-Атридами, которые на протяжении трех поколений в предопределенный день и час мстят друг другу: сыновья — отцам, а отцы — сыновьям за преступления, совершенные сыновьями и отцами? Знакомы ли вы с этой драмой, которую надо читать в полночь, во время грозы, при дрожащем свете затухающего ночника, если вы, не ведавшие прежде, что такое страх, впервые хотите ощутить, как по вашим жилам струится холодный ужас? Короче, знакомы ли вы с этой драмой, которую Вернер, возможно, даже не осмелившись взглянуть на игру актеров, отдал на театральные подмостки не ради того, чтобы прославиться, а чтобы избавиться от навязчивой, пожиравшей его мозг идеи, которая, пока он не дал ей возможность выйти наружу, непрестанно терзала его, словно орел — Прометея?
Послушайте, что сам Вернер написал в прологе к этой драме, обращаясь к сыновьям и дочерям Германии.
"После того как я, пробужденный к жизни истинным вероисповеданием, покаялся перед моим народом в своих заблуждениях[78] и прегрешениях по отношению к нему, у меня есть также желание отречься от этой поэмы ужаса, которая, пока я не произнес ее вслух, застилала, словно грозовая туча, мой омраченный разум и, когда я декламировал ее, отдавалась в моих ушах, подобно пронзительному крику совы… отречься от этой поэмы, сотканной в ночи и напоминающей звучание хрипов умирающего, которые, при всей их слабости, внушают такой ужас, что он пробирает до мозга костей".
А теперь, есть у вас желание узнать, о чем эта поэма? Я расскажу вам ее содержание в нескольких словах.
На одной из самых высоких и самых диких вершин Альп живет вместе с отцом молодой крестьянин; когда молодой Кунц начинает ощущать потребность иметь спутницу жизни, он, несмотря на недовольство старика-отца, берет в жены Труду, дочь пастора, прожившего жизнь в кантоне Берн и оставившего после своей смерти лишь старые книги, длинные проповеди и красавицу-дочь.
Старый Кунц с досадой видит, как в дом, где он был хозяином, входит новая хозяйка, и между свекром и снохой то и дело вспыхивают семейные ссоры, из-за которых муж, оскорбленный в лице своей супруги, с каждым днем все больше ожесточается сердцем против собственного отца.
Однажды вечером, это было 24 февраля, он вернулся радостным с праздника в Луэше. С веселым лицом, с песней на устах он входит в дом и видит там бранящегося старика Кунца и заплаканную Труду. Несчастье караулило у двери, порог которой он переступил.
И великая радость, царившая в сердце молодого Кунца, сменилась сильнейшим гневом. Однако из уважения к старику он не позволил себе никаких возражений; пот стекал по его лбу, кровь кипела у него в жилах, он кусал свои стиснутые кулаки и все же молчал. А старый Кунц бесновался все сильнее.
И тогда сын, пристально глядя на отца, засмеялся тем горьким и судорожным смехом, который присущ осужденному на вечное проклятие, и снял со стены косу.
— Скоро трава вырастет, — сказал он. — Надо наточить косу. Дорогой отец может браниться и дальше, а я стану вторить ему своим пением.
И, принявшись ножом точить косу, он запел прелестную альпийскую песенку, трогательную и незатейливую, как те цветы, что распускаются у подножия ледников:
На пастушьей шляпе Горные цветочки,
Яркие узоры На льняной сорочке.[79]
Все это время старик, кипя от ярости, угрожал и топал ногами. Сын продолжал петь. И тогда отец, вне себя от злости, бросил в лицо женщины одно из тех тяжких оскорблений, которые пятном ложатся на честь мужа. Молодой Кунц побледнел и в бешенстве встал, дрожа от гнева. Нож, проклятый нож, которым он точил косу, вырвался у него из рук и, направляемый, без сомнения, демоном смерти, вонзился в старика. Старик упал, затем приподнялся, чтобы проклясть отцеубийцу, и вновь упал — на этот раз замертво.
В эту минуту несчастье вошло в хижину молодого крестьянина и поселилось там, словно надоедливый гость, которого невозможно выгнать из дома. Тем не менее Кунц и Труда продолжали любить друг друга, но той суровой, печальной, угрюмой любовью, которая обагрена кровью. Спустя полгода молодая женщина родила ребенка. Последние слова умирающего поразили дитя в чреве матери: словно Каин, новорожденный носил на теле роковую отметину — на его левой руке виднелся отпечаток окровавленного ножа.
Спустя некоторое время ферма Кунца сгорела, в его стадах начался падеж скота, а вершина Риндерхорна обрушилась, будто ее сдвинула с места карающая десница; сошедшая снежная лавина накрыла землю на протяжении двух льё, и под слоем снега оказались погребены самые плодородные пашни и самые лучшие пастбища, принадлежавшие отцеубийце. Кунц, не имея больше ни амбара, ни земли, из фермера, кем он был, превратился в хозяина постоялого двора. Спустя пять лет после рождения первенца Труда родила дочь. Девочка была хороша собой, на ее теле не было никакого знака проклятия, и супруги сочли, что Господь даровал им свое прощение.
Однажды вечером, это было 24 февраля, дети вместе играли на пороге дома ножом, убившим их деда; девочке к этому времени исполнилось два года, а мальчику — семь лет. Их мать только что перерезала горло курице, и маленький мальчик, проявляя ту тягу к крови, какая присуща маленьким детям, у которых воспитание пока еще не заглушило подобные чувства, наблюдал за этими действиями.
— Пойдем, — сказал он сестре, — мы будем играть вместе: я буду поваром, а ты курицей.
Взяв проклятый нож, мальчик завел сестру за дверь постоялого двора. Несколько минут спустя мать услышала крик и прибежала к детям, но было уже поздно: девочка лежала вся в крови, брат перерезал ей горло. И тогда Кунц проклял своего сына, как старик-отец проклял его самого.
Ребенок убежал из дома, и никто не знал, что с ним стало.
С этого дня дела в хижине Кунца и Труды пошли еще хуже. Рыба в озере вымерла; поля больше не давали урожая; снег, обычно таявший от летней жары, на этот раз, будто вечным саваном, покрыл землю; путешественники, дававшие несчастному хозяину постоялого двора возможность прокормиться, стали заходить все реже и реже, потому что добраться до его жилища становилось все труднее с каждым днем. И Кунц был вынужден продать последнее, что у него оставалось, — свою хижину, хотя он продолжал жить в ней, внося арендную плату ее новому владельцу; вырученных от продажи денег хватило на несколько лет, а затем наступил день, когда он обнищал настолько, что не смог собрать необходимой суммы, чтобы заплатить за эти жалкие стены, доски в которых постепенно разошлись от ветра и снега, словно стихия стремилась обрушиться на голову отцеубийцы.
Однажды вечером, это было 24 февраля, Кунц вернулся домой из Луэша; он отправился туда рано утром умолять владельца хижины, подавшего на него в суд, дать ему время, чтобы найти требуемую сумму. Но тот отправил его к фогту, а фогт постановил, что Кунц должен возместить долг в течение суток. Кунц обошел всех своих богатых друзей: он их просил, слезно умолял, заклинал ради всего святого, что есть на свете, спасти человека, стоящего на краю гибели. Но ни один из них не протянул ему руку помощи. Однако на дороге он встретил нищего, просившего милостыню, и тот поделился с ним хлебом. Кунц принес этот хлеб жене, бросил его на стол и сказал:
— Ешь весь хлеб целиком, жена: я пообедал в Луэше.
А в это время на дворе разыгралась ужасная буря. Ветер завывал и ревел за стенами дома, словно лев, кружащий вокруг хлева; хлопья снега, падавшего на землю, становились все плотнее, и казалось, что атмосфера сгустилась до предела; вброны и совы, эти вестники смерти, которым разрушение доставляет радость, носились в воздухе, забавляясь, словно демоны бури, среди этого бесчинства стихий; привлеченные светом лампы, они подлетали, задевая стекла оперением своих тяжелых крыльев, к окнам хижины, где в тот вечер не смыкали глаз супруги: сидя напротив друг друга, они едва осмеливались смотреть один на другого, а если все-таки встречались взглядами, то тут же отводили глаза, устрашенные мыслями, которые читались на их лицах.