Это я оказался добр, это с ее стороны прозвучали слова признательности! Прекрасно, дружище; на этот раз ты не ошибся, молодой человек: это королева из твоего детства, она добра и великодушна; именно такое звучание голоса, именно такой взгляд ты представлял себе, о поэт, грезя о дочери Жозефины; так пусть же твое сердце бьется легко: на этот раз действительность возвысилась до мечты; смотри, слушай и будь счастлив.
Королева взяла меня под руку и повела, потому что я утратил способность видеть; мы прошагали так непонятно сколько времени, а затем вошли в гостиную. И первое, что привело меня в чувство, обратило на себя мое внимание и приковало мой взгляд, был великолепный портрет.
— О! Как это прекрасно! — воскликнул я.
— Да, — сказала г-жа де Сен-Лё, — это Бонапарт на мосту Лоди.
— Должно быть, это полотно кисти Гро, не так ли?
— Именно его.
— И конечно, оно написано с натуры: такое великолепное сходство и такая пластика не могут быть достигнуты иначе.
— Император позировал три или четыре раза.
— У него хватило столько терпения?
— Гро нашел великолепное средство для этого.
— Какое?
— Он усаживал его на колени моей матери.
Вы только представьте себе эту дочь, которая рассказывает о своей матери, то есть Жозефине, и о своем отчиме, то есть Наполеоне, и позволяет мне увидеть семейную сцену, показывая кроткого и прирученного льва — императора на коленях у императрицы, а перед ними — Гро,
побывавшего в Яффе, Эйлау и Абукире и с кистью в руке запечатлевающего на полотне эту огромную голову, способную вместить весь мир: и все это не было сном!
Я присел в уголке гостиной и, опустив голову на руки, погрузился в нескончаемые размышления. Придя в себя и подняв глаза, я увидел, что г-жа де Сен-Лё с улыбкой смотрит на меня: она слишком хорошо понимала причины моего столь неподобающего поведения, чтобы ждать от меня извинений, которые, впрочем, я никоим образом и не собирался ей приносить. Госпожа де Сен-Лё встала и, подойдя ко мне, спросила:
— Угодно вам будет последовать за мной?
— О, разумеется!
— Идемте!
— И какое чудо вы намерены показать мне?
— Мою императорскую сокровищницу.
Она подвела меня к предмету мебели, который напоминал закрытый книжный шкаф с зеркальными дверцами и на каждой полке которого, как на этажерке, были выставлены вещи, принадлежавшие прежде Жозефине или Наполеону.
Во-первых, там была украшенная буквами "Ж" и "Н" папка, где хранилась личная переписка императора и императрицы. Все эти письма были подлинными, присланными с полей сражений при Маренго, Аустерлице и Йене; их писали на лафете пушки, стоя в лужах крови, и все они несли весть о победе. Были в них и страницы любви — той глубокой, горячей, страстной любви, какую испытывали Вертер, Рене и Антони.
Каких невероятных масштабов был этот человек, одновременно вмещавший столько всего в голове и в сердце!
Во-вторых, там был талисман Карла Великого; с этим талисманом связана целая история: послушайте ее.
Когда в Ахене вскрыли гробницу, в которой покоился великий император, там был обнаружен его скелет с сохранившимися на нем римскими одеждами; на его иссохшем черепе оставалась двойная корона властителя Франции и Германии, а сбоку, рядом с котомкой паломника, лежал Жуайёз, славный меч, которым, как писал монах из Сен-Дени, император разрубал надвое закованного в латы рыцаря; ноги скелета лежали на щите из массивного золота, подаренном папой Львом, а на его шее висел талисман, позволявший императору всегда одерживать победы. Этим талисманом была частица истинного креста, присланная ему императрицей. Талисман был вставлен в изумруд, а изумруд прикреплен на цепочке к большому золотому кольцу. Граждане Ахена подарили эту реликвию
Наполеону, когда он вошел в их город, а в 1813 году Наполеон, забавляясь, повесил эту цепочку на шею королевы Гортензии, уверяя ее, что в дни сражений при Аустерлице и Ваграме он сам носил ее на груди, как за девятьсот лет до этого поступал Карл Великий.
Наконец, там был пояс, опоясывавший фигуру Наполеона в битве при Пирамидах; обручальное кольцо, собственноручно надетое им на палец вдовы Богарне, а также вышитый Марией Луизой портрет короля Римского, на который лег последний взгляд императора. Эти орлиные глаза закрылись, глядя на тот самый предмет, на который смотрел теперь я; губы умирающего коснулись этого атласа, с последним вздохом увлажнив его; и вот едва прошел месяц, как, в свою очередь, умер и сын, устремив взгляд на портрет своего отца. Время и общественная свобода, быть может, откроют нам тайну двух этих кончин, произошедших по воле Провидения, а пока падем ниц и поклонимся этим кумирам.
Я попросил показать мне шпагу, привезенную со Святой Елены Маршаном и завещанную герцогом Рейхштадтским принцу Луи; но королева еще не получила этого посмертного дара и опасалась, что она так никогда его и не получит.
В это время колокол прозвонил к обеду.
— Уже?! — воскликнул я.
— Вы увидите все это завтра, — сказала мне г-жа де Сен-Лё.
После обеда мы вернулись в гостиную. Через десять минут доложили о приходе г-жи Рекамье. Это была еще одна королева, королева красоты и ума, и потому герцогиня де Сен-Лё приняла ее как сестру.
Я слышал много разговоров о возрасте г-жи Рекамье; по правде сказать, мне довелось увидеть ее лишь в вечернее время, одетую в черное платье, с головой и шеей, прикрытыми вуалью того же цвета, однако по молодому звучанию голоса, красоте ее глаз, форме ее рук я дал бы ей лет двадцать пять.
И потому для меня было крайне удивительно слышать, как две эти женщины говорили о Директории и Консульстве как о чем-то, что они видели собственными глазами. Наконец, г-жу де Сен-Лё попросили сыграть на фортепьяно.
— Вам это доставит удовольствие? — спросила она, обернувшись ко мне и приподнявшись в ожидании ответа.
— О, да! — ответил я, молитвенно сложив ладони.
Госпожа де Сен-Лё спела несколько романсов, музыку для которых она незадолго до этого сочинила.
— Осмелюсь ли я попросить вас кое о чем? — в свою очередь спросил я.
— Так о чем же вы хотите меня попросить?
— Исполните один из ваших старых романсов.
— Какой?
— "Со мной расстался ты, чтобы пробиться к славе…"
— О Господи! Это самый старый романс из всех, какие я помню, он относится к тысяча восемьсот девятому году. Как вы могли припомнить его? Ведь вы только родились, когда он вошел в моду.
— Мне было тогда пять с половиной лет, но из всех романсов, какие пела моя сестра, а она старше меня на несколько лет, этот особенно нравился мне.
— Есть лишь одна трудность, — я уже не помню его.
Я встал и, облокотившись о спинку стула, начал подсказывать ей стихи:
Со мной расстался ты, чтобы пробиться к славе;
Печаль моей души с тобой в любой стране.
Ко храму памяти ты устремиться вправе;
Везде будь доблестным, но помни обо мне!
— Да, это так, — печально сказала мне королева.
Я продолжил:
Любви и долгу мы всегда верны с тобою;
Ты славой дорожишь, но ведь и жизнь в цене.
Тобою правит честь и призывает к бою;
Иди на подвиги, но помни обо мне!
— Бедная моя матушка! — вздохнула г-жа де Сен-Лё.
Что делать мне?! Моя мучительна тревога,
Ведь мира я страшусь с войною наравне:
Везде увидишь ты красавиц новых много,
Ты им понравишься, но помни обо мне!
Красавиц побеждать ты будешь раз за разом:
Марс и Амур к тебе благоволят вполне!
Хмелея от страстей, терять не стоит разум.
Будь счастлив, милый мой, но помни обо мне![54]
Королева поднесла руку к глазам, утирая слезы.
— Какое печальное воспоминание! — сказал я ей.
— Да, конечно! Очень печальное! Знаете, в тысяча восемьсот восьмом году начали распространяться слухи о разводе; они поразили мою мать в самое сердце, и, видя, что Наполеон собирается отправиться в Ваграм, она попросила господина де Сегюра написать романс к этому отъезду; он принес ей слова, которые вы только что напомнили мне, моя мать дала их мне, чтобы я написала к ним музыку, и накануне отъезда императора я исполнила ему этот романс. Бедная моя матушка! Я еще вижу, как она, следя за выражением лица своего мужа, встревоженно слушавшего меня, пыталась угадать то впечатление, какое производит на него этот романс, так соответствующий положению, в котором она и он оказались. Император прослушал его до конца; наконец, когда умолк последний звук фортепьяно, он подошел к моей матери.