— Нет, сударыня.
— А если бы герцог Рейхштадтский не умер и сумел предпринять попытку это сделать?
— Он потерпел бы неудачу, во всяком случае, мне так кажется.
— Ну да, правда, я и забыла, что при ваших республиканских взглядах Наполеон должен быть для вас всего лишь тираном.
— Прошу прощения, сударыня, но я смотрю на него совсем с другой точки зрения; на мой взгляд, Наполеон один из тех избранных, которые с начала времен получали от Бога особую, обусловленную волей Провидения миссию. Этих людей, сударыня, надо судить по законам, сообразующимся не с человеческой волей, которая заставляла их действовать, а с божественной мудростью, которая их наставляла; следует оценивать их не по совершенным им поступкам, а по результату, к которому эти поступки привели. Когда их миссия оказывается выполнена, Бог призывает их к себе; все полагают, что они умерли, а на самом деле они отправляются давать отчет Господу.
— И в чем, по вашему мнению, состояла миссия императора?
— Это миссия свободы.
— Знаете, любой другой человек, кроме меня, попросил бы вас привести тому доказательство.
— И я представил бы его даже вам.
— Послушайте, вы не поверите, до какой степени мне это интересно!
— Когда Наполеон, или, скорее, Бонапарт, явился нашим отцам, Франция выбиралась из положения, в какое завела ее не республика, а революция. В одном из приступов политической горячки она настолько опередила все другие нации, что нарушила равновесие в мире; этому Буцефалу понадобился Александр Македонский, этому льву — Андрокл; тринадцатое вандемьера поставило их лицом к лицу: революция была побеждена; короли, которым следовало признать брата в человеке, стоявшем у пушки на улице Сент-Оноре, увидели врага в диктаторе, пришедшем к власти восемнадцатого брюмера; они приняли за консула республики того, кто был уже главой монархии, и, в своем безумии, вместо того, чтобы лишить его свободы посредством условий всеобщего мира, навязали ему европейскую войну. Тогда Наполеон призвал к себе всех молодых, отважных и умных людей Франции, а затем рассеял их по всему миру; став воплощением реакции для нас, он способствовал прогрессу у других; повсюду, где он прошел, были посеяны семена революций: Италия, Пруссия, Испания, Португалия, Польша, Бельгия, даже Россия поочередно призвали своих сынов к священной жатве, а он, как пахарь, утомленный рабочим днем, скрестил руки и с высоты утеса Святой Елены наблюдал за тем, как трудились другие; именно тогда он осознал свою божественную миссию и с его уст сорвалось пророчество о республиканской Европе.
— А верите ли вы, — промолвила королева, — что если бы герцог Рейхштадтский не умер, он продолжил бы дело своего отца?
— По-моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, не бывает отцов и не бывает сыновей: они рождаются, как метеоры, в утренних сумерках, пролетают от одного горизонта до другого по небу, освещая его, и теряются в вечернем мраке.
— Не считаете ли вы, что сказанное вами не слишком утешительно для тех членов его семьи, которые еще питают какую-то надежду?
— Это так, сударыня, ведь мы предоставили ему место в нашем небе лишь при условии, что он не оставит наследников на земле.
— И тем не менее он завещал свою шпагу сыну.
— Дар стал для него роковым, сударыня, и Бог отменил завещание.
— Но вы пугаете меня, ибо сын Наполеона, в свою очередь, завещал ее моему сыну.
— Эту шпагу тяжело будет носить простому офицеру Швейцарской конфедерации.
— Да, вы правы: ведь эта шпага — скипетр.
— Остерегайтесь впасть в заблуждение, сударыня; я очень опасаюсь, что вы живете в той обманчивой и опьяняющей атмосфере, какую привозят с собой ссыльные. Время, продолжающее идти для всех остальных, словно останавливается для изгнанников. Люди и предметы по-прежнему видятся им такими, какими они их оставили, а тем временем у людей меняются лица, а у предметов — облик; поколение, видевшее, как Наполеон возвращается с острова Эльба, угасает с каждым днем, сударыня, и этот поразительный поход уже не воспоминание людей, а исторический факт.
— Значит, вы полагаете, что для семьи Наполеона уже нет надежды вернуться во Францию?
— Если бы я был королем, я призвал бы ее завтра же.
— Я не это имела в виду.
— Вернуться иным путем шансов мало.
— Какой совет вы дали бы члену этой семьи, грезящему о возрождении наполеоновской славы и наполеоновского могущества?
— Я посоветовал бы ему проснуться.
— А если бы, несмотря на первый совет, по моему мнению, наилучший, он продолжал упорствовать и попросил бы вас дать ему второй совет?
— Тогда, сударыня, я посоветовал бы ему добиться отмены изгнания, купить землю во Франции, стать депутатом, постараться своим талантом склонить на свою сторону большинство в Палате и, воспользовавшись этим, низложить Луи Филиппа и сделать так, чтобы его избрали королем вместо него.
— И вы считаете, — продолжила герцогиня де Сен-Лё, печально улыбнувшись, — что любое иное средство не будет иметь успеха?
— Я в этом убежден.
Герцогиня вздохнула.
В эту минуту колокол прозвонил к завтраку; задумчивые и молчаливые, мы направились к замку и по пути туда герцогиня не сказала мне ни одного слова, но, подойдя к двери, она остановилась и, с неописуемой тревогой взглянув на меня, сказала:
— О! Я бы очень хотела, чтобы мой сын находился здесь и услышал то, что вы сейчас мне сказали.
LVIII
ПРОДОЛЖЕНИЕ И РАЗВЯЗКА ИСТОРИИ АНГЛИЧАНИНА, ПЕРЕПУТАВШЕГО СЛОВА
После завтрака я попрощался с госпожой герцогиней де Сен-Лё и в Штекборне нашел Франческо, посланного мной за коляской: он уже ждал меня, мы тут же выехали и к восьми часам вечера прибыли в гостиницу "Корона" в Шаффхаузене.
На следующий день, едва поднявшись с постели, я отправился бродить по городу. Первым, что предстало моему взгляду, была стоявшая прямо на площади у гостиницы статуя: она изображала человека с отрубленной по запястье правой рукой, жившего, судя по всему, в конце XV века; это обстоятельство, как можно догадаться, тотчас пробудило мое любопытство. Было очевидно, что с этим увечьем непременно связана какая-то легенда. Я стал искать глазами кого-нибудь, кто мог бы рассказать мне историю изображенной личности, и вдруг заметил гостиничного слугу, стоявшего у порога и безучастно покуривавшего с помощью пенковой трубки листья какой-то травы, проданной ему под видом табака. Я подошел к нему, полагая, что невозможно сделать ничего лучше, чем обратиться к соседу, и спросил его, знает ли он, какое обстоятельство стало причиной замеченного мною увечья руки у человека, жизнеописание которого мне хотелось бы узнать. Курильщик неспешно вынул трубку изо рта, протянул руку в сторону статуи и ответил мне:
— Эта история описана.
Доверившись полученному указанию, я вернулся к однорукому и оглядел его с ног до головы, но не заметил на памятнике ни малейшей надписи; решив, что слуга захотел подшутить надо мной, я вернулся к нему с намерением поблагодарить его за любезность.
— Ну что, — с тем же спокойствием спросил он меня, — прочитали?
— А как, по-вашему, я мог сделать это? — ответил я ему — Там ведь ничего не написано.
— А вы посмотрели сзади?
— Нет.
— Ну так посмотрите.
Я вернулся, чтобы поискать надпись, и в самом деле, обойдя пьедестал, обнаружил наполовину стершиеся буквы; к счастью, разобрав первое слово, я угадал остальное — это был стих из Вергилия:
Auri sacra fames, quid non mortalia pectora cogis![56]
Это было прекрасное изречение, справедливость которого я признавал, но его можно было приложить ко многим обстоятельствам, и оно совершенно не проясняло то, что мне хотелось узнать; так что я снова вернулся к курильщику.
— Ну? — спросил он.
— Я прочитал.
— Теперь вы довольны?
— Вовсе нет.
— Вы не нашли надпись?
— Конечно, нашел, но она не объяснила мне, почему у вашего парня отрезана рука.
— Значит, — пренебрежительно ответил мне курильщик, — вы просто не знаете латыни.
Ничего другого добиться от него я не смог, так что мне поневоле пришлось удовлетвориться этим ответом, несколько оскорбительным для человека, наизусть знающего Вергилия.
56
О, на что только ты не толкаешь Алчные души людей, проклятая золота жажда!
("Энеида", III, 56–57. Перевод С.Ошерова.)