14 июня герцог принял решение уволить Окена из университета.
19 июня ректор прислал Окену сочувственно-извиняющееся письмо.
24 июня Окен поблагодарил коллег за поддержку и внимание.
Все это продолжало публиковаться в «Изисе». Герцог запретил издавать журнал на территории Веймара. Окен формально подчинился, продолжал издавать его в Лейпциге, живя, однако, по-прежнему в Веймаре и открыто обсуждая все перипетии своего изгнания, издеваясь над незадачливыми своими гонителями.
Вторгаясь в область истории, исследователь нередко оказывается перед искушением проделать мысленный эксперимент: проиграть всю цепь событий, заменив одно из звеньев этой цепи другим. Например: маршал Груши успевает прийти на помощь Наполеону на поле Ватерлоо. Как развернулась бы в этом варианте последующая европейская история? Попытки такого рода напоминают известный английский стишок о том, как был разрушен город из-за того, что в кузнице… не было гвоздя, в результате чего лошадь захромала, командир убит и т. д.
Исследователь описываемых в этом очерке событий тоже может оказаться перед таким искушением. Если бы Окен в одной-единственной фразе отдал должное заслугам Гёте в исследовании костей черепа человека, не началась бы долгая глухая война, которая, с одной стороны, бросила Окена в лагерь врагов Веймарского правительства (ведь одно время Окен с герцогом как будто неплохо ладил!), вызвала тем самым к жизни непримиримый «Изис», воспитавший Занда, который вдохновил целое поколение революционеров. С другой — Гёте не стал бы преследовать Окена, не изгонял его из Веймара, и вместе они бы (не пускаясь в лабиринты политики), может быть, выпустили бы такую «Всеобщую естественную историю», что вся последовательность событий в науке неузнаваемо переменилась бы. Был бы Дарвин — не было бы дарвинизма. Мне кажется, в этом очерке мне удалось доказать, что, несмотря на всю важность для Окена и Гёте спора о научном приоритете, дело все-таки было не в нем, хотя и нельзя категорически утверждать, что ничего бы не изменилось, не будь этого спора.
И все-таки был ли плагиат? Совершенно ли напрасен был гнев Гёте? Увы! Самые последние исследования все того же дотошного Г. Брайнинга-Октавио заставляют нас пересмотреть уже сложившиеся среди историков науки[23] представления о «недоразумении», о том, что Окен не мог знать о работе Гёте, поскольку та была напечатана лишь через 15 лет. Работа Гёте была широко известна зоологам еще в рукописи, широко цитировалась, и все книги, в которых были соответствующие ссылки и цитаты, Окен читал в том 1807 году (сохранились библиотечные формуляры!). В этом свете несколько иначе выглядит долгое отчужденное ожидание Гёте, его возрастающее раздражение тем, что Окен, не сославшись на него в курсе лекций 1807 года, не исправил этой ошибки и в дальнейшем. Кто знает, скольких горьких минут стоило великому поэту и мыслителю это «маленькое упущение» Окена!
Чем руководствовался Окен, всю жизнь честно служивший музе науки, почему он «бессовестно обошелся» с Гёте (выражение Гёте), причем настолько, что становится неясным, кто же был жертвой: преследуемый профессор или «всемогущий» и в то же время легко ранимый министр? Возможно, мы никогда этого не узнаем — вопросы приоритета всегда были мучительно щекотливыми и сложными. Известно только, что самому Окену хуже всего пришлось от упорной молвы о плагиате, преследовавшей его до самой смерти. Яростью и отчаянием дышит его позднее письмо в редакцию одной из газет: «Каждого, кто утверждает или дает понять, что я опосредствованно или непосредственно пришел к моей идее о значении позвонков для образования костей черепа благодаря Гёте, я объявляю злостным лгуном, клеветником и оскорбителем моей чести». Письмо это не принесло лавров Окену — Гёте уже умер, весь мир склонился перед его памятью.
Коллизии такого рода были бы по вкусу драмописцу А. Коцебу, предтече Ф. Булгарина, провозвестнику вульгарного реализма, который, по отзыву Гёте, «при превосходном таланте, обладал известной долей ничтожества, которое его мучило и принуждало все прекрасное унижать». За делом о плагиате и изгнании Мефистофеля-Окена из Веймарского университета этот циник наверняка с радостью бы увидел «истинную цену» двум замечательным людям, глубоко его, Коцебу, презиравшим. Может быть, он сочинил бы и пьесу на эту тему, как всегда цинично глумясь, непристойно морализуя и ничего не поняв.