В шифрованной записке, изъятой в 1881 г. у Софьи Перовской, Нечаев писал: «Кузнецов и Бызов порядочные сапожники; следовательно, они могут для виду заниматься починками сапогов рабочих по краю Питера, близ фабрик и заводов. В их квартире могут проживать под видом рабочих и другие лица; к ним могут ходить нижние чины местной (Петропавловской крепости. — Ю. Д.) команды. Колыбина можно сделать целовальником в небольшом кабачке, который был бы притоном (тогда еще не говорили — „явкой“, — Ю. Д.) революционеров в рабочем квартале на окраине Питера. Тот, кто приобретет на них влияние, может вести их куда хочет, они будут дорогими помощниками в самых отважных предприятиях. К ним же надо присоединить и Орехова (Пахома), который первый с вами познакомился».
Такие же записки узника были обнаружены и у арестованного Андрея Желябова. Кстати сказать, в одной из них Нечаев указывал, как на человека верного, на своего друга-земляка писателя Ф. Д. Нефедова.
Однако Нечаев не был бы Нечаевым, если бы он оставил за воротами Петропавловской крепости свою неискоренимую приверженность к мистификациям и моральному террору. Покоряя равелинную стражу, Нечаев вроде бы вскользь, но настойчиво внушал солдатам, что за него, Нечаева, горой стоит наследник престола и, стало быть, всем, кто помогает ему, узнику номер пять, воздастся сторицей при воцарении наследника. И одновременно стращал: вот-де вы, солдатушки-ребятушки, приносите мне записки с воли, приносите газеты, это похвально, это хорошо, а попробуйте-ка теперь меня ослушаться — тотчас сообщу коменданту, какие вы мне доброхоты, ну, и сами понимаете, конец вам, амба.
Из Алексеевского равелина, этой крепости внутри крепости, никто никогда не бежал. (Впрочем, из самой Петропавловки тоже.) Нечаеву, надо полагать, удалось бы невероятное. Его выдал другой узник, Л. Мирский. Нечаев посвятил его в свои планы, а Мирский, желая подслужиться к жандармам и получить некоторые льготы, открыл все карты.
Солдат караульной команды судил военный суд. Три унтер-офицера и девятнадцать рядовых попали на несколько лет в штрафные батальоны, потом — в сибирскую ссылку.
Никто из осужденных не поминал Нечаева лихом. Нечаев, читаем в мемуарах, «точно околдовал их, так беззаветно были они ему преданы. Ни один из них не горевал о своей участи; напротив, они говорили, что и сейчас готовы за него идти в огонь и воду».
Что это — «святая простота»? Всепрощение, якобы свойственное народной душе? А не вернее ли так: готовность идти в огонь и воду не за него, а за ним?
В. Г. Короленко называл Нечаева железным человеком, циником и революционным обманщиком. В якутской ссылке Владимир Галактионович беседовал с солдатом-нечаевцем. Отметил: тот рассказывал о лукавстве Нечаева. Лукавстве! Чуткий Короленко не написал — рассказывал-де о нечаевской лжи, нечаевских мистификациях и т. п. Нет, что слышал, то и написал[75].
Суть не в снисходительности или всепрощении, ибо в голосе рассказчика звучала «горечь одураченного». Суть в отношении к нечаевским экивокам. Оно сродни отношению пугачевцев к Пугачеву: ладно, батюшка, за тебя — царевич, кем ты ни назовись, лишь бы дело сделать, мужицкий мир вызволить… Солдатское лукавство, так сказать, встречное, ответное. А нечаевское — от «лукавина», как нарекли в народе «беса-соблазнителя».
Было бы несправедливо не упомянуть, что «бес-соблазнитель» до последнего часа искренне верил — я мог бы, я сумел бы привести соблазняемых к благоденствию.
Он умер в каземате. Умер 21 ноября 1883 года.
Литературовед Ю. Ф. Карякин обратил внимание на совпадение дат: смерть настигла Нечаева в двадцать первый день ноября, как и убитого им Ивана Иванова.
Даты совпали случайно.
Не случайна была смерть Петра Успенского, участника «Народной расправы».
Верный «Катехизису революционера», он на суде тщательно обосновывал необходимость устранения Ивана Иванова.
— Мы понимали очень хорошо, — говорил Успенский, — какая громадная сила находится перед нами и как ничтожны те средства, которые мы могли противопоставить ей. Чем же мы могли заменить эти недостающие средства, как не нашей преданностью, нашей волей и нашим единодушием? Зная, как много прежние общества теряли от игры личных самолюбий, от разных дрязг, имевших в них место, мы старались скорее умалить собственную личность, чем дать повод думать, что мы свое «я» ставим выше общего дела. Иванов ничего этого не понимал. Господин прокурор говорит, что я посовестился бросить тень на Иванова. Совершенно справедливо. Мне было бы чрезвычайно неловко говорить дурно о человеке, который уже мертв и не может защищаться. Но я вынужден высказать о нем свое мнение, и уж конечно, я не стану идеализировать его, я не выдам похвального листа его ограниченности, не поставлю на пьедестал и не поклонюсь его тупости… Да, он был человек тупой и ограниченный. Не Нечаев к нему относился враждебно, а он к Нечаеву. Он никак не мог переварить мысли, зачем нужно повиноваться, когда приличнее самому повелевать. Вам говорят: «Он защищал свободу личности». Из чего это видно? Не из того ли, что он хотел устроить свое общество, но на тех же самых правилах, то есть на правилах безусловного подчинения ему? Вам говорят: «Он был искренний демократ». Не потому ли, что он свое самолюбие ставил выше общего дела? «Он был бедняк», «он не ел по целым дням горячего». Может быть. Но что же это чисто внешнее обстоятельство прибавляет к его нравственным качествам? Я имел возможность быть убежденным, что Иванов, не ставивший ни в грош общество, когда затрагивалось его самолюбие, мог легко, под влиянием своего несчастного, раздражительного характера, предать все это дело в руки правительства…