По прибытии в забайкальский острог Успенский поначалу сильно затосковал. Не то чтобы смирился со своей участью, а словно бы одеревенел. Но вот протекло две трети срока, протекло десять лет — и Петр Гаврилович ожил. Теперь уж, казалось, он дотянет до воли, то есть до поселения за острожными палями, в поселке, где его ждали жена и сын.
И дотянул бы, если бы не происшествие восемьдесят первого года. В тот год каторжане, задумав побег, приступили к рытью подкопа.
В тюрьме Успенский держался несколько особняком. От побега отказался — незачем рисковать, когда «до звонка», до окончания срока, остается сравнительно недолго. Но как не помочь товарищам? Он работал в подкопе наравне с будущими беглецами.
И вдруг все прахом! Охрана обнаружила подкоп, дело сорвалось, острог затих, как в обмороке. Очнувшись, каторжане мрачно озирались: каждый подозревал другого, все искали измену, никто не допускал и мысли о случайном обнаружении подкопа. Хотя так и было.
Впоследствии заключенные не могли припомнить, кто первым произнес: «Предал Успенский». Помнили другое — инициатором был Игнатий Иванов. И еще мнилось как бы мистическое веяние: этот невысокий плечистый крепыш явился мстителем за своего однофамильца.
Киевский революционер Иванов был приговорен к повешению. Приговор заменили каторгой. Теперь он приговорил Успенского. О помиловании речь не заходила. Игнатий Иванов так же твердо уверовал в то, что Успенский мог предать, как сам Успенский верил в возможность предательства Ивана Иванова.
Была в остроге арестантская баня. Рубленая темная баня и в ней запечный угол. Когда-то Ивана Иванова заманили в глубь леса. Теперь Игнатий Иванов заманил в баню Успенского: надо, мол, потолковать секретно.
Успенского удавили. И уже бездыханного повесили. Расчет был прост — начальство не учинит дознания: явное, мол, самоубийство.
Так и вышло.
Потом, позже, заключенные судили и рядили. Одни утверждали: «Кошмарное преступление». Другие смягчали: «Кошмарное несчастье».
Еще при жизни Нечаева возникло что-то вроде мифа об его бессмертии. По крайней мере именно это можно вычитать в женевском издании журнала «Народная расправа». Речь шла не столько о бренной плоти Нечаева, сколько о духе нечаевщины.
В год ареста Нечаева юный Н. Морозов, будущий народоволец, поместил в рукописном журнале учеников 2-й московской гимназии хвалебную статью «Памяти нечаевцев».
Народник В. Дебагорий-Мокриевич, вспоминая молодость, писал: «Один из важных принципиальных вопросов, возбужденных у нас показаниями и объяснениями Успенского, которые он давал суду, в частности, по делу об убийстве Иванова, был вопрос о средствах, допустимых или недопустимых, для достижения известной цели; и хотя мы отрицательно отнеслись к мистификациям, практиковавшимся Нечаевым, так как, по нашему мнению, нельзя было обманывать товарищей по делу, но в вопросе об убийстве Иванова, после размышлений, мы пришли к другому заключению, именно: мы признали справедливым принцип: „Цель оправдывает средство“»[76].
В конце прошлого века двое отроков в гимназических шинельках надумали «поднять революцию во всей России». Они заподозрили в предательстве одного из своих товарищей и убили его[77]. Участник убийства Б. Еленский, встретившись уже на Сахалине с известным журналистом Власом Дорошевичем, так объяснил свой поступок: «Под влиянием мозгового увлечения». Дорошевич дал примечательную характеристику этого человека, так и чуешь нечаевское: способный, но как-то поверхностно, все быстро схватывает; считает себя гением, любит порисоваться всем, даже своим преступлением[78].
77