Русская провинциальная труппа выпускала больше премьер, чем столичные театры. Значит, и у актеров г. Александрова имелся достаточный репертуар, тем более что город невелик и даже самый бойкий водевиль нельзя давать два вечера подряд. Какой репертуар? Да тот же, что и в Кинешме, и в Костроме. Неужто и Шиллер и Шекспир? А почему бы и нет! И почему бы не оказаться в труппе г. Александрова кому-то, только что бежавшему из дома, молодому и талантливому? Была же какая-то причина у поручика Валиханова сберечь афишку. Он попал на спектакль как с корабля на бал — только что вернулся из опаснейшего путешествия в Кашгар. Есть фотография, сделанная в Семипалатинске в эти дни. На ней Достоевский еще в мундире, пока не перешедшем к Гейбовичу, и Валиханов с подаренным кинжаликом в руке. Может быть, они были вместе на спектакле? И на этот вопрос у меня нет ответа. Жаль, но ничего не поделаешь. Однако труппа все же приезжала, а на Руси тогда антрепренеры, в общем-то, знали, какие города театральные, а какие — нет.
Нет, ни в коем случае я не надеюсь, что Федор Михайлович Достоевский мог полюбить этот город. Ни в коем случае… Да кто же, где, когда любил место ссылки? Разве что Кавказ? Но то Кавказ!
Однако не потому ли его воспела русская литература, что она там себя поняла и поняла русского человека?
В. Карцев
ЗАМОРЫШ
(Размышление о детских и юношеских годах Исаака Ньютона)
Нет машины времени, читатель, увы, и не может быть! Лишь сила воображения может перенести нас в беспокойный семнадцатый век, на туманный остров, где в яростной схватке встают брат против брата, сын против отца, где рубят на плахах головы несогласным и мечтают о сладостной Утопии, где чума косит людей, а пожары и ураганы — города, однако население быстро растет, где только что узнали о человеческом кровообращении и познали превосходный китайский напиток, называемый китайцами Ча, другими же нациями — Тау, иначе — Тее, но продается этот изысканный напиток пока лишь в «Голове султанши» близ королевской биржи в Лондоне, где, недоуменно глядя на восходящее дневное светило, заставляют себя верить, что это Земля обращается вокруг него, а не наоборот, где вскоре родится дифференциальное исчисление, а турок показывают всем желающим всего за два пенса, всего за два пенса, господа!
РОЖДЕСТВО В МАНОР-ХАУСЕ, ГОД 1642
Меж двумя и тремя часами ночи, ближе к утру, крики роженицы — Анны Эйскоу — внезапно прекратились; на смену им пришел слабый звук, — может быть, даже не плач, а писк, тонущий в шорохах взбудораженного дома, в беспокойном лае собак, тревожном мычании и блеянии, доносящихся из хлева…
— Мальчик, мальчик! — разнеслось по гулкому холодному дому.
В левую спальню на втором этаже потянулись немногие жители имения — в неверном свете свечей, разгоняющих сырую влажную темноту, можно было признать в них и пастухов, и странников, и волхвов, и правителей; они приходили из темноты и уходили в темноту, как актеры в лондонском театре «Феникс»…
В рождественскую ночь 1642 года[10] в небольшом имении в самом центре Англии, недалеко от старой римской дороги, ведущей от Лондона к заливу Хамбер и далее — на север, появился на свет гений, разгадавший тайны хода светил и самой хозяйки ночи — Луны.
Исаак Ньютон.
Сколько написано о нем статей и книг!
Горы литературы прогибают библиотечные полки. Каждая строчка Ньютона, каждое высказывание, сделанное им, стали предметом изощреннейшего анализа. Любое движение его мощной мысли прослежено от первого прорастания, от робкого намека до буйного цветения, до трубного гласа, возвещающего миру о раскрытии очередной тайны природы.
Исследователи спорят с коллегами о деталях, о смысле туманных ньютоновских пророчеств. Пути человеческой мысли неисповедимы, и никто сейчас, через сотни лет, не сможет уверенно утверждать, что все происходило именно так, а не иначе. Так же дело обстоит и с биографиями гения — они зачастую противоречат друг другу. Как будто Ньютонов было несколько.
Да и возможно ли в принципе создать жизнеописание Ньютона?
Массу затруднений для осуществления такого грандиозного замысла создал и сам герой нашего будущего повествования. Он был скуп на слова, особенно в том, что непосредственно касалось обстоятельств его личной жизни. Безжалостно вымарывал из научных трудов все, что могло бы пролить хоть какой-то свет на его персону. В его письмах — а именно письма есть последняя надежда и бесценное тайное подспорье биографа — лишь изредка всплывает нечто, связанное с реальными обстоятельствами его земного бытия, бореньями его неукротимого духа, томлением его живой природы. Многие тысячи страниц его переписки — это в основном доказательства теорем, отголоски научных споров, подробности академической жизни. Но вдруг мелькнет между строками сухих математических формул, геометрических построений, физических законов что-то живое, ранимое и как бы воскликнет: «Я — человек! И все во мне — человеческое!» — мелькнет неуловимо и снова укроется за крепостными стенами логических схем.