Есть свидетельство знакомства Иванова с Николаем Ишутиным. В 1863–1866 гг. тот возглавлял московское революционное сообщество. Центр его назывался примитивно-устрашающе: «Ад». Ишутин уверял Иванова: наша организация — «мировая, многочисленная». Но вот полиция разгромила ишутинцев, и «чертей»-то в «аду» оказалась всего-навсего горсть.
При очередном нечаевском козырянии «Комитетом» Иван Иванов отрезал: «А я и Комитета не послушаю, коли вздор прикажет!» Это уже был бунт на корабле.
Произнеся «а», Иванов произнес «б»: высказался в том смысле, что Комитет — псевдоним Нечаева. Это уже был удар в солнечное сплетение.
Мандат, выданный Бакуниным? Иванов не пал ниц. Это уж было едва ли не оскорбление «патриарха».
Если верить Успенскому, Иванов замыслил раскол. Он намеревался создать свою группу. И притом на тех же основах, что и нечаевская. Это уж был крах монолита.
Другие нечаевцы именно об этом-то и промолчали. Жаль. Неизвестно, что тут имелось в виду: организационные основы или идейные?
Объективности ради еще раз заглянем в мемуары А. Г. Достоевской. По ее словам, братец Ванечка, покидая Петровское, уверился в том, что его благоприятель коренным образом изменил свои убеждения[32]. К согласью не тянет. Но не оттого, что влечет к идеализации Иванова. Нет. Во-первых, тот же Сниткин подчеркивал твердость его характера. Во-вторых, Иванов вряд ли откровенно рассуждал с Ванечкой — и в молодости, и в старости тот чужд был «политики». В-третьих, изменение, да еще коренное, непременно отметили бы сами нечаевцы. Ведь изменение взглядов с легкостью необыкновенной трактуется изменой. А уверенность в ней была душевной потребностью всех подручных Нечаева.
Как бы ни было, главным, существенным нам представляется результат конфликта между Нечаевым и Ивановым.
Именем Комитета Сергей Нечаев объявил Ивана Иванова не только раскольником, но и предателем, шпионом, наймитом тайной полиции, внедренным в организацию. Именем Комитета Сергей Нечаев потребовал ликвидации Ивана Иванова. Крови потребовал, смерти.
В монографии В. Г. Базанова сказано: «На участников „Народной расправы“ легла густая тень Нечаева, и она заслонила личности, индивидуальности, в ряде случаев очень яркие»[33]. Примером взяты Петр Успенский и Иван Прыжов: первый — незаурядный поэт, неопубликованные стихи которого должны быть изучены; второй — талантливый этнограф и литератор.
Творчество Петра Успенского, вероятно, заслуживает внимания. Ну хотя бы потому, что немногих преднамеренных убийц господь наделил поэтическим даром. О горчайшей судьбине Прыжова писали и, думается, еще будут писать.
Третий тоже не нуль: Алексей Кузнецов, натуралист, работал над диссертацией; годы спустя его встретил в Сибири известный революционер Феликс Кон, отозвался восторженно: «Высокообразованный, благородный, полный самопожертвования, торопящийся на помощь всякому, кто только в ней нуждался, Кузнецов вскоре после прибытия в Нерчинск завоевал всеобщее уважение».
Четвертый — совсем зеленый Николай Николаев — не в счет: он весь так и светился обожанием своего кумира.
Исключая Николаева, к нечаевцам можно отнести те строки из частного письма автора «Бесов», где он отнюдь не всех и каждого из них причислял к «идиотическим фанатикам».
Вот этим-то людям в середине ноября 1869 года Нечаев и объявил о предательстве Иванова, этих-то и обязал — именем Комитета — ликвидировать его. Будь они «идиотическими фанатиками», можно бы положить дело в криминалистическую папку. Но тут если и патология, то не медицинская.
Итак, перед четверкой встал роковой вопрос. Пятый — он же первый — решил его загодя. При этом закоперщик от участия в расправе не уклонялся: он был не из тех, кто загребает жар чужими руками, а сам остается в сторонке.
Повторяем, Николаев не в счет, спрос с него мизерный. Нас занимают «личности, индивидуальности»: энергичный Петр Успенский, талантливый Иван Прыжов, благородный Алексей Кузнецов.
Успенский колебался минутно: решая все теоретически, он не шарахался от практики. Прыжов ужаснулся и согласился. Кузнецов не поверил в предательство и… опустил глаза долу.
Личности, индивидуальности стушевались. Ибо: Комитет отождествлялся с идеей; идея и Комитет отождествлялись с Нечаевым; Комитет (Нечаев) мог белое назвать черным — и белое следовало признать черным.
В середке капкана работала пружина, избавляющая нечаевца от необходимости принимать личное решение. Когда-то еще психиатры догадаются оберегать людей от стрессов и тем возвращать им здоровье, но здоровье ползунков, а Нечаев-то уже догадался.
Все это вместе растворяло «я» нечаевца в «мы» нечаевцев и уже тем самым избавляло от персональной ответственности. Все это вместе возводило уголовное деяние в степень политического, якобы оправданного целями революции, необходимостью исторической. Что же до группового участия в убийстве, то оно получало оттенок коллективного причастия жертвенной кровью, а проще сказать — трансформировало идейную близость в род круговой поруки.
В пятницу, 21 ноября 1869 года, Нечаев покончил с Иваном Ивановым.
Во вторник, 25 ноября, труп обнаружен в лесу Петровско-Разумовского и опознан студентами академии.
В среду, 26 ноября, в доме купца Камзолкина на 1-й Мещанской произведен обыск. Он был задуман еще до гибели Иванова и с нею не соотносился. Однако документы, обнаруженные в квартире Петра Успенского, дали ясное указание на связь «Народной расправы» с расправой над Ивановым — он значился в списках организации. Изъяты были жандармами и «Общие правила организации», и книжечка на «неизвестном языке» — шифрованный экземпляр «Катехизиса революционера», вскоре дешифрованный умельцами Третьего отделения.
Начались аресты. Нечаевские подручные попались все до единого. Аресты продолжались; хватали и тех, кто вовсе не принадлежал к «Народной расправе». Тайная полиция действовала старой методой — чем больше загребаешь, тем внушительнее выглядишь. Царь и сановники высшего ранга действовали новой методой — кропить кровью Иванова всех революционеров скопом, каждого в отдельности; публикацией «Катехизиса» вымазать, как дегтем, идеалы освободительного движения.
Тюрьмы заполнялись арестантами.
Следственная комиссия проливала семь потов.
В июле 1871 года открылись заседания особого присутствия Петербургской судебной палаты по делу о заговоре, направленном «к ниспровержению установленного в Государстве Правительства». Если бы стенографический отчет процесса превратили в типографический, он составил бы «громадный том в шестьдесят с лишним печатных листов».
Четверых нечаевцев приговорили к долгосрочной каторге.
Нечаева не было на скамье подсудимых. И быть не могло: вскоре после кошмарного происшествия в Петровском он благополучно оставил пределы России.
В январские дни семидесятого года Герман Лопатин пришпоривал коня. Сбежав с гарнизонной гауптвахты, Лопатин поступил хитро и расчетливо: притаившись в городе, терпеливо выждал, пока утихнет переполох, а потом уж и пустился в путь на Ростов, до железной дороги.
Эпизоды его первого бегства из-под стражи опускаем. Не потому, что чураемся детективного жанра (напротив, как и многие, питаем к нему слабость), а потому, что надеемся дать волю приключенческому духу, описывая другой побег, совсем уж головокружительный. Да и нельзя нам надолго упускать из виду Нечаева. До его встречи с Лопатиным остается несколько месяцев.
Поразительна кинематографическая быстрота, с какой Лопатин разузнал подробности преступления в Петровском-Разумовском. Поразительна и отвага, с какой беглец из Ставрополя, повсеместно искомый, произвел свое «дознание» в эпицентре тогдашнего жандармского шабаша.
А сейчас, весною, Лопатин уже не всадник в бурке, а пассажир с портпледом: он едет в Швейцарию. Едет, разумеется, нелегально.
Огарев и Бакунин, известившись об арестах в России, страшно беспокоились — «наш бой», «наш мальчик», «наш тигренок», — ласково и тревожно повторял Бакунин. И вот Нечаев — цел и невредим. Бакунин сам о себе сказал: «так прыгнул от радости, что чуть не разбил потолка старою головою».
32