Властолюбец относится к Богу как к сопернику, с которым приходится делить власть над душами подданных. В истории религий это много раз реализовалось драматическим противоборством между церковными лидерами и монархами. Иоанн Златоуст против византийского императора, Фома Кентерберийский (Бекет) против Генриха Второго в Англии, Томас Мор против Генриха Восьмого, митрополит Филипп против Ивана Грозного, патриарх Никон против Алексея Романова — все эти примеры показывают, как опасно было оставлять двоевластие в этой сфере. Церковным лидерам пришлось дорого расплачиваться за попытки отстоять право человека «отдавать Богу Богово».
Много раз конфликт разрешался тем, что светский властелин просто ставил себя во главе церковной иерархии. Так поступил Генрих Восьмой в Англии, Франциск Первый во Франции, Пётр Первый в России. Римские императоры пошли ещё дальше, объявив себя богами. Муссолини и Сталин в зрелые годы смягчили свой атеизм, нашли полезным восстановить какие-то права церкви и использовать её влияние в своих целях. Гитлер считал иудео-христианство частью еврейского заговора и относился к нему соответственно. Мао Цзедун и Кастро оставались непримиримыми врагами всех религиозных институтов. Все пятеро соглашались с тем, что религиозному учению не было места в воспитании молодых поколений. И уж конечно, на денежных знаках должны были появляться только новые святые.
Моральные ценности больше не санкционировались небесами, плоды с Дерева познания Добра и Зла не попадали на полки магазинов, появлялись только на чёрном рынке. Официально хорошим объявлялось то, что помогало пролетариату, революции или высшей расе. В СССР у литературных редакторов была придумана формула для отказа в публикации новой рукописи: «В ней слишком много абстрактного гуманизма».
Гуманизм допускался, но только тот, который соглашался служить революционным задачам. Мораль, как и всё остальное в духовном мире, была лишь «продуктом классовой борьбы». Недаром Мао в молодости так увлёкся немецким философом Паульсеном, утверждавшим, что абсолютных моральных ценностей не существует, что каждая эпоха и каждое общество вырабатывают свои.[736] Заповедь «не укради» выглядела ненужной там, где собственность была отменена. Заповедь «не убий» казалась смехотворной рядом с призывами расправляться без жалости с классовыми врагами. Бессмертие сводилось к строительству пирамид или к гибели на поле брани.
Наши герои были обделены богатством, знатностью, чинами. И вдруг они обнаружили, что есть всем доступные золотые россыпи, называемые знания. Завладев ими, человек получал неожиданные возможности подниматься наверх. Все пятеро жадно припали к книжному роднику. На школьные занятия они тратили хорошо если 10 % умственной энергии, и при их способностях, этого оказывалось достаточно. Остальная энергия шла на беспорядочное заглатывание сотен томов, содержавших сведения по самым разным предметам.
Эта добыча расширяла их кругозор и одновременно приносила престиж. В глазах окружающих они приобретали атрибуты, обычно характеризующие правящие слои. Мао в детстве даже научился срезать собственного отца цитатами из Конфуция. В открытых диспутах они часто выходили победителями, и это добавляло им самоуверенности. В среде, окружавшей их, не могло быть сильных оппонентов, которые легко ловили бы их на передергиваниях и ставили на место. Преподать дисциплину мышления им было некому. От этого самоуверенность только возрастала, а любая демагогия срабатывала и становилась лёгким и любимым оружием. Критерием успеха становилось не «приблизиться к истине», а «заставить оппонента умолкнуть». Хоть в чём-то признать его правоту было равносильно признанию его победы в споре. Отстаивая неопровержимость своих суждений, они к любому сомнению относились как к опасному микробу, прячущемуся в пробирке с надписью «объективность».
Потом во всех пяти странах произошли революции, отменившие старые ценности, вводившие новые и прежде всего — свободу слова. Любая попытка заставить говоруна подчиняться хотя бы обычной логике, объявлялась покушением на новую святыню. В такой атмосфере рёв пещерного человека мог быть объявлен реализацией этой свободы. Поэты футуристы, во главе с Маяковским, не только требовали, чтобы их бессмысленные «тыр-быр-мыр» были признаны поэзией, но и врывались на важные совещания и вносили в них свою лепту, оглушительно выкрикивая «долой!».