Сочность красок исчезла. Не краски, а муть.
Жесткий камень. Вода. Где же чистая ртуть?!
И, призвав Архимеда, мудрец ему выдал
Ту, которая прежде сияла, как идол.
«Вот утеха твоя, краше розы самой.
Отведи ты ее с ликованьем домой».
И услышал слова он такого ответа:
«Кто, учитель, скажи, некрасивая эта?»
«Где же роза моя? — после вымолвил он.—
Где Луна, — та, которою взят я в полон?»
И велел мудрый муж, жизнь возвысивший нашу,
Чтоб закрытой доставили оную чашу.
С чаши крышку он снял. Да дивится весь свет
Мастерству! Мудреца ему равного нет!
Он сказал Архимеду: «Вот это — утеха
Всей души твоей жаркой и знанью — помеха.
Тело нежное было вот этим полно,
И тебя только влагой прельщало оно.
Нет в ней нужной закваски, и в речи не лживой
Ты теперь называешь Луну некрасивой.
Для чего нам утрачивать влагу и кровь,
Нашей кровью и влагою теша любовь?
В эту почву не сей свою силу. От века
Этой силе дано возносить человека.
Капле мощи своей сохраненной будь рад.
В ней, тобой не утраченной, много отрад.
Девам диких племен — ты внемли укоризне!
Не дари, Архимед, урожай своей жизни.
Лишь одною женой нас обрадует рок.
Муж при множестве жен[451] не всегда ль одинок?
Почему разнородность господствует в мире?
Семь отцов у нее, матерей же — четыре.[452]
Если дети твои от единой жены,—
То тогда меж собою все дети дружны».
И, поняв, что ценимый румийским народом
Одарил его душу премудрости медом,
Пред учителем дивным поник Архимед,
И нашел к его дому он прежний свой след.
Но китайская все же звала его роза:
Сердце юноши снова колола заноза.
И когда снова ветви оделись листвой,
И вознес кипарис стан приманчивый свой,
И фиалка вздохнула, и вновь не во власти
Был прекрасный нарцисс отрешиться от страсти,—
Вся китайская роза раскрылась опять.
Ветер в погреб с вином стал пути подметать.
И забилось опять, как меж веточек птаха,
Архимедово сердце, не ведая страха.
И свой слух для науки закрыл он опять,
И раскрывшийся сад снова стал его звать.
И с пери́, как пери́, он — о, духов услада! —
Укрывался от всех за оградою сада.
И учитель упреков не слал ему вновь.
Он простил ему все за такую любовь.
Два-три года над миром спеша пролетели,
И померкли глаза у китайской газели.
Лепестки алой розы на землю легли.
Соловей улетел, где-то пел он вдали.
Поглотила земля розу, цветшую ало,
Как той розы вино поглощала, бывало.
* * *
В годы благ, что светили пути моему,
Лучше этой служанку имел я в дому.
Так же светел был разум прекрасной подруги.
Принимал от нее я любовь и услуги.
Красотой, как ладьей,[453] полонивши слона,
Прямо к шаху коня подвела, — о, Луна!
Эта роза дышала душою моею.
Был я мужем одним осчастливленным ею.
Но лишь только мой взор стал исполнен огня,
Чей-то вражеский сглаз взял ее у меня.
Вот каких похищает набегами небо!
Словно лик ее белый под небом и не был!
Как я счастлив был с ней! Сколько знал я услад!
Пусть господний теперь к ней склоняется взгляд.
Мой таинственен путь. Добывая алмазы,
Для людей обновляя старинные сказы,
Я, в своем торжестве всем дарующий сласть,
Сладкоустых даю горькой смерти во власть.
Ведь Ширин создавая всем людям на радость,
Потерял я навек мне дававшую сладость.
вернуться
451
вернуться
452
вернуться
453