Каждый шаг его был предопределен господом, и вот теперь силы небесные преобразили всю его доселе тусклую жизнь. И в тот же миг он понял: никто не помешает ему исполнить волю божью — на пути его нет никаких препятствий. Благословенное семя взойдет! Воистину такое повеление могло исходить лишь от самого божественного владыки. Осененный божественной благодатью сидел он за столом, как обычно в этот час, он, безвестный проскуровский врач, еще вчера, казалось, обреченный на прозябание и бесцветную старость.
Неподвижным взглядом он смотрел куда-то вдаль, словно сквозь стену, не замечая своих сыновей гимназистов, понуро опустивших головы. Оба прибежали домой перепачканные с ног до головы после очередной стычки с украинскими мальчишками и не могли ничего придумать в свое оправдание. Наконец старший открыл было рот, но в этот миг отец опустил взгляд, словно лишь теперь заметил сидевших за столом. Над дымившимся супом кружились жирные осенние мухи.
Он спросил жену, много ли у них осталось бинтов и ваты. Ольга была одержима скопидомством. Это и понятно, впрочем! Как иначе вести хозяйство, если деньги не держатся в руках и уносятся прочь, точно их сдувает нечистая сила? И кроны, и злотые, и рубли превратились в жалкие бумажонки — хоть нос ими утирай…
— На несколько дней хватит, — робко сказала жена, — не покупать же их впрок!
— Ольга, — наставительно сказал доктор, — я не узнаю вас. Наконец наступило время, о котором мечтал наш великий Словацкий[19], Иисус сошел с креста и вершит суд над своими палачами! В такие дни нет тяжелей греха, чем трусость и малодушие. Мы живем сейчас на чужбине, среди заблудших и еретиков. Но и здесь вы не смеете забывать о том, что в груди вашей бьется польское сердце!
Оробев еще больше, Ольга начала жаловаться на тяготы жизни.
— Вздор! — перебил он ее. — Уповайте на милость пресвятой девы. Что до меня, то я, не колеблясь, поставлю на карту все, что у меня есть, если этого потребуют интересы нации. Мы ведь, слава богу, не евреи! На наш век хватит.
Одевшись, доктор вышел из дому. Подняв меховой воротник и крепко опираясь на палку, шел он по заснеженным улицам. В аптеке «Святой Марии», напротив его дома, у базара, ему удалось сторговать несколько пачек ваты и немного лигнина. В москательной лавке «Польская корона» — прежде она называлась «Под двуглавым орлом» — также нашлись бинты, лигнин и марля.
Хозяин «Святой Марии», поляк, как и доктор, стоял у дверей своей аптеки, когда старший сынишка врача, запыхавшись, пробежал мимо, нагруженный пакетами.
Аптекарь хлопнул себя по лбу. Вот оно что! Пан доктор спекулирует перевязочными материалами. Экая каналья! А идея, право же, недурна! Но он-то, он-то, идиот! Продал ему весь свой товар по старой, твердой цене!
Если бы аптекарь знал, что и у его конкурента, владельца москательной лавки, не осталось ни одного индивидуального пакета и ни одной пачки ваты, быть может, он несколько успокоился бы и наверняка еще больше подивился предприимчивости пана доктора. Между тем наш герой с холодной «дежурной» улыбкой на непроницаемом лице шествовал по кривым переулкам еврейской слободы.
Атмосфера здесь, среди подслеповатых, вросших в землю домишек, казалось, была наэлектризована до предела. Он чувствовал это всем своим существом. Трубы на крышах домов покосились, словно дрожа от страха. На улице — ни души. Жалюзи лавок опущены, двери перекрещены железными болтами. Доктор толкнулся было в несколько магазинов — тщетно. Никто не отворил ему. Но он успокоил себя. Лавки пусты. Чего же еще ждать на седьмом году войны? В них и клочка ткани не найдешь. Из простынь давно уже пошили рубахи, из покрывал — сарафаны, из рубах нарезали платки, а платки пошли на латки. Да что и говорить — полотенца коробятся от грязи, сколько их ни стирай! Нет, мануфактурные лавки ему не конкуренты, им нечем торговать, да и у потребителей ничего не осталось.
Ну а погром не за горами. Это не пустые слухи, и никакие опровержения властей не в силах заглушить смертную тоску, леденящую души евреев. Они уже давно убеждены в том, что погром неминуем. Одна надежда у них — на бога. Небось сейчас столпились в своей синагоге, молятся среди голых стен, вопят, плачут, дают обеты своему обветшалому богу. Что же, быть может, он последний раз напоит их сердца трепетной надеждой, как фитиль поит маслом огонек лампады. Но в глубине их душ по-прежнему будет гнездиться ужас, предчувствие неминуемой мучительной смерти. Им и сейчас уже чудится рев солдат, посвист взметнувшихся сабель…