Он просидел в кафе около часа и когда поднялся, на улице уже было темно. Я последовал за ним и дождавшись, когда мы были уже достаточно далеко от кафе, приблизился и окликнул:
— Ке таль, Луис?[78]
Он обернулся, какую-то долю секунды рассматривал меня, потом подошел ближе, чтобы убедиться, что не произошла ошибка, и, наконец, вскрикнул:
— Мадре де Дио![79] Ты!..
— Луис… как я рад тебя опять видеть.
— И я!
Мы обнялись.
— Скажи, Эстебан, откуда ты взялся в такое время? Это же чудо, что мы не прошли друг мимо друга в такой темноте!
— Это не совсем так. Я целый вечер просидел в кафе позади тебя.
— Черт возьми! И ты ко мне не подошел?!
— Я не решался.
Конечно же я солгал, но эта ложь сейчас была необходима.
— Прошло столько времени… Я не знал, будешь ли ты рад меня видеть. Ведь мы расстались не в лучшие времена…
— Эстебан… Мы знали и любили друг друга задолго до этих времен. А что ты делаешь в Альсире?
— Как тебе сказать… Просто я ходил по Валенсии и вдруг увидел автобус с табличкой «Альсира». Мне захотелось с тобой поговорить. Но я не знал, где ты живешь, и зашел в кафе, чтобы спросить адрес. Потом ты сам туда зашел. Вот и все.
— Если я правильно понял, Эстебан, ты никогда не собирался к нам приезжать, и если бы не этот случайный автобус…
Когда он произнес «к нам», мое сердце забилось быстрей.
— Ты остановишься у нас. Твои вещи с тобой?
Я показал ему маленький чемодан.
— Ты не занят в ближайшие дни?
— Вроде бы нет.
— Тогда останешься у нас погостить подольше…
— Но…
— Прошу тебя, Эстебан!.. Этим ты окажешь мне большую услугу…
— Услугу?
И тогда он со вздохом признался:
— Мне здесь очень тоскливо…
Усадьба Луиса, как я и предвидел, находилась на склонах сьерры Мурта. Его автомобиль с открытым верхом легко брал подъемы, и незначительный шум мотора ничем не тревожил покой ночи, которую северяне непременно приняли бы за весеннюю. В поездке мы не обменялись ни единым словом. Очевидно, нам нужно было слишком много сказать друг другу, и никто не знал, с чего начать. Я не решался расспрашивать его о Консепсьон, боясь выдать свое волнение, Луис же, несомненно, был занят мыслями о своей неудавшейся жизни. Мы почти подъехали, когда он спросил меня с деланным безразличием:
— Ты, по-прежнему, занимаешься корридой?
В страшном волнении я встал, увидев, что Консепсьон входит в приемную нижнего этажа, оформленную в крестьянском стиле. Она же сразу меня узнала и сказала, словно мы расстались накануне:
— Добрый вечер, Эстебан. Рада тебя видеть у нас.
— Добрый вечер, Консепсьон… Да пребудет с тобой Господь…
Луис рассказал о нашей встрече. Консепсьон оказалась менее доверчивой, чем он. С иронией она спросила:
— Это правда, Эстебан, что ты боялся приехать к нам?
Ее муж попытался перевести все в шутку:
— С тех пор, как дон Эстебан стал мадридцем, он больше не думает о своих друзьях из провинции. Мне кажется, он попросту забыл о нас!
Консепсьон внимательно посмотрела на меня и отчетливо выговаривая слова произнесла:
— Не думаю… Эстебан не из тех, которые забывают…
Была ли она искренней? Я слишком мало знал женщин, чтобы правильно ответить на этот вопрос. Поэтому я предпочел обратиться к Луису.
— Я больше не живу в Мадриде… С января я в Триане.
— Вот это да!
Не глядя на Консепсьон, я объяснил:
— Я уже не юноша, Луис, а ты ведь знаешь, что одинокий старый зверь всегда возвращается подыхать в места, где родился.
Они оба рассмеялись: Луис — чтобы подтвердить полное доверие моим словам, Консепсьон — чтобы скрыть свое смущение. Она спросила:
— Ты вернулся к матери?
— Да, но только ее уже больше нет с нами…
Перекрестившись, она прошептала:
— Мир праху ее…
Чтобы разрядить сгущавшуюся атмосферу, я добавил:
— Но зато я вновь обрел то, что ближе всего моему сердцу, — Гвадалквивир.