Объективность Гюго сказывается и в том, что он ставит на одну доску немцев и французов в отношении актов вандализма (стр. 243): «Для осаждающего, который прибегает к помощи огня, безразлично – сжечь ли Гомера, или охапку сена – лишь бы хорошо горело, что французы и доказали немцам, спалив Гейдельбергскую библиотеку, а немцы доказали французам, спалив библиотеку Страсбургскую».
Идеалистическая философия истории Гюго дана в прекрасных строках (169–170): «В Конвенте жила воля, которая была волей всех и не была ничьей волей в частности. Этой волей была идея, идея неукротимая и необъятно огромная, которая, как дуновение с небес, проносилась в этом мраке. Мы зовем ее Революцией… Идея эта знала выбранный ею путь, она сама прозревала свои бездны. Приписывать революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн».
«Революция есть дело Неведомого. Можете называть это дело прекрасным или плохим, в зависимости от того, чаете грядущего, или влечетесь к прошлому, но не отторгайте ее от ее творца. На первый взгляд может показаться, что она – совместное творение великих событий и великих умов, на деле же она лишь равнодействующая событий. Демулен, Дантон, Марат, Грегуар и Робеспьер лишь писцы истории. Могущественный и зловещий сочинитель этих строк имеет имя, и имя это Бог, а личина его Рок. Робеспьер верил в Бога, что и неудивительно. Революция есть по сути дела одна из форм того имманентного явления, которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью».
«Наблюдая эти стихийные катастрофы, которые разрушают и обновляют цивилизацию, не следует слишком опрометчиво судить о делах второстепенных. Хулить или превозносить людей за результаты их действия – это все равно, что хулить или превозносить слагаемые за то, что получилась та или иная сумма. То, чему положено совершиться, – свершится, то, что должно разразиться, – разразится… Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость».
Конечно, комментатор считает, что такая, чисто фаталистическая концепция исторического процесса весьма характерна для Гюго как писателя буржуазно-демократического направления. Но ведь у марксистов то же самое: уверенность в неизбежность наступления коммунизма, мнение, что исторические личности появляются лишь как следствие стихийных процессов, и что такие личности неизбежно возникают там, где в них есть нужда.
На самом деле, конечно, прекрасно изложенная философия истории Гюго, есть простое отражение в истории того детерминизма, которое господствовало в науке практически весь XIX век, которое считается и сейчас единственно возможным и которое, видимо, просто неверно. И сам Гюго противоречит своему фатализму, когда различает в Конвенте гигантов и пигмеев; если все люди только писцы истории, то разве можно говорить о гениальных писарях? И весь роман, показывающий трагические конфликты, доказывает, что выбор того или иного решения вовсе не обязателен. Гюго чрезмерно преувеличивает роль Лантенака[47]. Что же, он тоже только писец истории? И сваливать все на Бога – значит не делать различия между Богом и чертом.
Верно то, что одной из руководящих и, вероятно, наиболее важной силой истории (вернее, прогрессивной истории) является идея; при отсутствии ее никакие материальные средства не предохранят от деградации, но эта идея только смутно угадывается великими людьми и массами, массы часто бывают обмануты и отвлечены в тупик истории. И всегда движущие идеи противоречивы и многие люди, даже одаренные, чрезмерно развивают одну сторону в ущерб другим. «Писцы истории» – не пассивный элемент, а активный, и каждый писец описывает то событие, которое отвечает его душевной конституции.
Из перечисленных Гюго знаменательных дат имеем три самых славных: 1) взятие Бастилии 14 июля (Демулен); 2) восстание 10 августа, приведшее к падению монархии (Дантон); 3) упразднение королевской власти 21 сентября (Грегуар). Имеем позорную дату 2 сентября: сентябрьские убийства (Марат) и противоречащую убеждению о недопустимости смертной казни казнь короля 21 января 1793 года (Робеспьер). Неудивительно, что подлинные революционеры, «писцы» первых двух дат, скоро стали говорить о милосердии (Демулен и Дантон). Грегуар не играл дальше существенной роли, Робеспьер занялся в дальнейшем преимущественно палаческими функциями, деятельность же Марата была остановлена и, пожалуй, вовремя, Шарлоттой Кордэ[48].
47
Два главных персонажа романа Гюго – маркиз де Лантенак, возглавивший крестьянское восстание в Вандее и бывший священник Симурден, глава революционного трибунала. Третий персонаж – внучатый племянник Лантенака Говэн, командующий республиканской армией, брошенной на подавление Вандеи. Трагический узел романа: Говэн помогает бежать арестованному Лантенаку, тронутый его личным благородством; за это Симурден приговаривает его к гильотине. Но в тот момент, когда голова Говэна падает в корзину, Симурден стреляет себе в сердце. Финальные слова романа: «Две души, две трагические сестры, отлетели вместе, и та, что была мраком, слилась с той, что была светом».
48
О перечисленных знаменательных датах Французской революции:
– 14 июля 1789 года – взятии Бастилии, где важную роль сыграла речь адвоката Камила Демулена (1760–1794) и его призыв «К оружию, граждане» в ответ на готовящийся Людовиком XVI разгон Национального собрания;
– в конце июня 1791 года король вместе с семьей пытался бежать, но был задержан, однако его власть номинально сохранялась, 13–14 сентября Учредительное собрание приняло Конституцию, которую король одобрил и был восстановлен на троне;
– 10 августа 1792 года произошло народное восстание под эгидой Парижской Коммуны, дворец короля в Тюильри был взят, 21 сентября 1792 года Конвент по предложению Жоржа Дантона (1759–1794) принял декрет о республике и защите частной собственности; в отношении террора Дантон затем занимал умеренную позицию и был вместе с Демуленом 5 апреля 1794 года казнен якобинцами (за три месяца до казни самого Робеспьера);
– 2 сентября 1792 года австрийско-прусские войска взяли Верден;
– 2–6 сентября в Париже и других городах произошел массовый террор против аристократии;
– Ж. Марат был вдохновителем террора, в августе 1792 года он публично призвал к казни короля и его семьи, 13 июля 1793 года молодая дворянка Шарлотта Кордэ заколола Марата кинжалом.