Устами востоковеда формулируется и та правильная, гуманная политика, которую должны проводить цивилизованные страны по отношению к колонизуемым ими народам Востока. В данном случае способ введения в текст заимствуемого материала несколько усложняется. Востоковед воспроизводит воображаемый диалог колонизатора с китайцем, который должен, по мнению колонизатора, убедить китайца принять западную цивилизацию. «Китаец» в качестве собеседника выбран, скорее всего, в связи с имевшей в 1908 г. место интервенцией восьми европейских держав в Китае[50]. Французский ученый опровергает, устами «китайца», утверждения колонизатора о превосходстве западной цивилизации над восточной и отстаивает право китайского народа жить по своим тысячелетним законам. Высказываемые французом, от имени китайца, мысли во многом созвучны мыслям Льва Толстого, излагаемые им в «Письме к китайцу» (китайскому писателю Ку-Хун-Мину, приславшему Толстому свои книги). Письмо было написано в сентябре 1906 г. и опубликовано во французском переводе в «Курье Европеен» («Courrier Européen») в ноябре-декабре того же года. Предположение о возможности знакомства Мувайлихи с этой публикацией не имеет прямых подтверждений и основано на огромной популярности имени Льва Толстого на Арабском Востоке в те годы. В арабских странах не только переводились и читались его произведения, главным образом публицистические и на религиозные темы, но и сам он воспринимался арабскими просветителями как высший нравственный авторитет и учитель жизни. В 1904 г. Мухаммад ‛Абдо обратился к Толстому с письмом, в котором отмечал как главную его заслугу то, что Толстой пришел «к пониманию сущности единобожия». «И подобно тому, — пишет главный муфтий Египта, — как Ваши идеи стали светом для заблудших, стремящихся выйти на правильный путь, так и Ваш образ действий стал поучительным примером для взыскующих истины»[51]. В 1910 г., после ухода Толстого из дома, писатель Мустафа Лутфи ал-Манфалути (1876—1924) также обратился к нему с посланием, в котором самыми высокими словами говорит о нем как о философе и мудреце, всю жизнь боровшемся за преобразование человеческого общества на началах добра и справедливости[52].
Во «Втором путешествии» публицистический стиль почти вытесняет художественную наррацию. Тем не менее автор не отказывается и здесь от попыток несколько «поэтизировать» повествование, то переходя временами на садж‛ (т. е. отдавая дань традиции), то переформатируя заимствования из письменных источников в прямую речь персонажей (следуя поэтике современного романа). А доверяя французскому востоковеду «заключительное слово» по поводу того пути, которого следует придерживаться Египту в отношениях с Западом, Мувайлихи, вслед за ‛Али Мубараком (в романе «‛Алам ад-Дин»), закладывает своего рода традицию на будущее: крупнейшие египетские писатели первой половины XX в. (Тауфик ал-Хаким в романе «Возвращение духа», 1933; Йусуф Идрис в повести «Секрет его силы», 1960) так же доверяют «объективные, научные» суждения об истории Египта и о характере египетского народа персонажам-европейцам.
Фактически же заключающие книгу слова французского ученого не содержат в себе новой мысли, они повторяют призывы египетских религиозных реформаторов к использованию научно-технических достижений Запада и к разумному и осторожному синтезу западных и восточных культурных и духовных ценностей. Однако в свете созданной Мувайлихи в первой части «Рассказа», на основе реальной действительности, панорамной картины быстро обуржуазивающегося египетского общества, где даже улемы-консерваторы прекрасно разбираются в способах делания денег, у читателя должны были возникнуть сомнения в возможности «отделить зерна от плевел», заимствовать у Запада «истинно ценное и полезное», отвергая его недостатки и пороки. Надо полагать, и сам автор уже далеко не был уверен в такой возможности.
Примером наиболее удачной адаптации заимствуемого материала — притом материала художественного и современного — является сцена с участием погонщика осла и полицейского в главе «Шурта, или Полиция», явно подсказанная «Хамелеоном» Чехова. По всей видимости, это первый случай «освоения» чеховского творчества в египетской литературе.
У Чехова полицейский надзиратель Очумелов появляется на площади «с узелком в руке» и в сопровождении рыжего городового с решетом, доверху наполненным «конфискованным крыжовником».
У Мувайлихи полицейский стоит держа в руках «красный платок, полный всякой снеди, собранной утром у рыночных торговцев на его «участке» (наст. изд.).
51
Цит. по:
52
См.: