— Уж этого ты никак не можешь от меня требовать. У тебя самого сердце уже много лет не щемит.
— Буркхард!
— Прости! Но я повторяю тебе: это сплошь сентиментальности. Тебе просто стало необходимо чем-то одурманить себя — пожалуйста, но не втягивай меня в эту затею.
— Тут ты прав. На меня напало что-то вроде юношеской романтики, и я на мгновение вообразил, что наивные картины и понятия того времени все еще живы, например дружба. Ну да ладно, прощай!
Мартин быстрыми шагами пошел к дому. Буркхард с удивлением поспешил за ним. Он догнал его только возле конюшен, где Мартин собирался звонком вызвать кучера. Друг подоспел как раз вовремя, чтобы остановить Мартина.
— Что за сцены ты устраиваешь! — зашептал он ему. — Все же знают, что ты сегодня здесь, к вечеру соберутся гости из города, а кроме того, я не имел в виду ничего дурного!
Мартин снял его руку и потеснил друга чуть в сторону, сказав неприятным тоном:
— Прошу тебя! — Он позвонил. Потом повернулся к Буркхарду. — Извинись за меня перед добрыми людьми, — произнес он холодно, — я уезжаю домой.
— Но, дружище! Мне очень жаль, что я тебя…
— Мне тоже очень жаль, что я досаждал тебе своими проблемами. В прошлые встречи все было по-другому!
Подошел кучер.
— В город! — приказал Мартин. И, пока кучер запрягал лошадей, принялся неторопливо ходить по двору. После неприятной паузы Буркхард отошел к стене — двор был просторный.
— Может быть, — произнес он тихо, — ты не отдаешь себе сейчас отчета, что оскорбляешь меня.
Мартин ответил лишь отталкивающим холодным взглядом.
— Возможно, ты раскаешься в этом, — добавил Буркхард. — Я извинюсь за тебя перед моими гостями, и на твое оскорбление я тоже закрываю глаза. Ты возбужден, причем больше обычного; возможно, даже болен. Послезавтра я буду в городе и навешу тебя. Договорились?
Мартин задумался на мгновение.
— Да, — сказал он потом, коротко пожал другу руку и сел в пролетку.
Всю дорогу, пока он ехал через согретые солнцем светлые луга, мысли его были заняты воспоминаниями о его юности и всплывшими в памяти картинами и образами. О разногласиях с другом и о своей досаде на него он вскоре забыл. Ему казалось, не существует ничего другого, о чем стоило бы думать, ничего значительного, притягательного и более живого, чем та потусторонняя жизнь утраченной молодости, эти загадочно прекрасные, осиянные звездами на небосклоне темно-зеленые кущи, воспетые им в восторженных юношеских стихах, лелеявших мечты о победах и лавровых венках. И сдержанный, взвешивающий каждый слог певец «серебряных песен» и «каменных идолов» откинулся, закрыв глаза, на спинку сиденья и принялся напевать про себя первую строку из старинного романса на стихи Рюккерта[4]:
С того вечера на ольховом холме его не покидало внутреннее беспокойство и тоска по родным местам. То неожиданное чувство раздражения, раскаяния и юношеского томления, которое остается незнакомым, вероятно, лишь немногим мужчинам. Но если большинство из них быстро справляются с этим размягчающим, щемящим душу настроением нахлынувших на час воспоминаний, то одинокий поэт, привыкший к тягостному анализу своих ощущений, целыми днями находился в их власти.
Светлые луга, каменные ограждения с нависшими над ними ветвями деревьев и старомодные колонны портиков господских усадеб так и мелькали, пролетая мимо; за ними нивы и островки ярко-красных диких маков на краю поля, небольшие крестьянские хутора, где в садах пышно и скученно цвели георгины, левкои и резеда. Мартин не замечал их, как не видел детей, резвившихся у сельских домов, работающих в поле людей или разгуливающих в теннисных шортах девушек. Он вдруг опять вспомнил только что покинутого им Буркхарда. Тот высмеивал его, отпускал шуточки. «Избавь меня от твоих забот», — сказал он ему. А ведь это был его друг, единственный, кого он так называл. И теперь, когда тот бросил его в беде, у него больше не было никого, к кому бы он мог пойти. Несколько утонченных, очень образованных молодых людей, ценителей искусства, группка восхищающихся глупцов, маленькая стайка робких, обожающих его юнцов — вот его окружение. С горечью вспоминал сейчас поэт друзей своей юности. Самый лучший из них отказал ему в верности, ибо был слишком самостоятельным, чтобы следовать за ним его путем эгоиста, постепенно погружаясь в такой же замкнутый образ жизни. Остальных он одного за другим сознательно отвадил сам, когда после завершения учебы в нем проснулось честолюбие, а отвращение ко всему дилетантскому и неэстетичному сделало его еще более одиноким и нетерпимым. Друзья были изгнаны им окончательно. И все эти годы никто из них не был нужен ему, но только сегодня он обнаружил, что их уже нет.