– Всякий приличный человек, – веско сказала Анна, – всю жизнь живет с чувством предательства. Тот, кто этого чувства не знает, мог бы и не родиться, ничего бы не случилось.
– Это гадкое чувство, никто ни в чем не виноват! Это рабское чувство! Я не поехала, когда могла, и в конце концов я горжусь, что сбросила этот ошейник!
– Я могу это понять, – сказала Анна неожиданно смягченным, виолончельным голосом. Когда-то и у Нины был такой голос, но теперь он был визгливым и хриплым, нормальным голосом спортивной американской старухи. – Но у меня ничего не было, кроме этого ошейника. Я потеряла всех, кого я любила.
– У вас есть хотя бы это утешение, – отрезала Нина. – Всех, кого любили, всегда теряешь, но у вас их по крайней мере отняли. А я потеряла их сама, потому что один был агентом, второй – импотентом, а третий – вице-президентом…
– Это прекрасно, – вдруг сказала Анна. – Le talent ne peut pas être bu[6]. Это могло быть стихотворением, твоим лучшим стихотворением.
И, глядя друг на друга, эмигрантка и туристка засмеялись тем неуместным девчоночьим смехом, за который их так любили одни и ненавидели другие.
В «Ротонде» было душно, дымно и тесно. Артур быстро напился.
– Ну, скажи, – Аня-младшая тоже легко переходила на «ты», и он был в самом деле славный старикан. – Скажи, ты богатый?
– Не очень богатый. – У него была странная речь, никакого акцента, и даже давно забытые интонации, которые Аня слышала только у очень старых москвичей, но он неуверенно строил фразы и забывал русские слова. – Не совсем богатый. Но я совсем не бедный. Ты могла бы украсить мою старость, но у меня есть старая подруга в Princeton.
– А счастливый?
– Счастливых нет, – сказал он, – таких, как вы это думаете в молодости, счастливых не бывает. Но я не очень несчастный.
– А скажи, Акума… Анна, мы все так ее зовем… она была очень очаровательна в молодости?
– Акума была интересная, – медленно сказал он, особенно тщательно подбирая слова. – Акума была исключительная, и при ней… так это бывает… ваша жизнь казалась вам более значительной, чем обыкновенно. Каждый хочет, чтобы его жизнь была значительной, и при ней вы ощущали, насколько вы на месте… насколько вы не просто так. Это воздействовало. В ней вообще воздействовало многое.
– Это из-за стихов? – ревниво спросила Аня, о которой никто не говорил ничего подобного.
– Нет, стихи нет. При чем стихи? Стихи воздействуют… с очень большим выбором, не на многих, – он словно переводил с английского, и многое уже было непереводимо. – Стихи переоценивают вообще, особенно переоценивают русские. Они в них вкладывают слишком много усилий, чтобы было в рифму. А рифма не нужна, стихи – это не рифма. Лучшие стихи называются белыми. В стихах должна быть мысль, ее тогда видно. Но воздействуют не они, а просто есть человек, который всему может придать значительность. Вот когда она входит, и сейчас тоже, то у всего есть значительность. Это потому, что она так все воспринимает – в десять раз больше. Когда трагедия, то это античная трагедия. Когда любовь, то это античная любовь. Когда секс, то это античный секс. Вы молодые, у вас это как чихнуть, вы не можете это так понять.
– Отчего же?! – обиделась Аня.
– И тогда, – продолжал он, не слушая, – тогда вы не имеете сил ей противостоять. Вы делаете то, что она у вас просит. Даже когда она просит то, что вы можете сделать только один раз и для себя. Но вы делаете это для нее и потом жалеете много раз. А ведь это могло бы вам понадобиться больше, чем ей. Быть евреем в нашем веке – это довольно-таки любопытный вызов. Это не все могут. Но вы делаете это ей, потому что таков ее каприз.
Аня смотрела на него с некоторым страхом. Он продолжал напиваться и говорил уже не с ней.
– Да, вы делаете, потому что вы это умеете. Вы делаете одну такую вещь, про которую знают очень не все. Вы делаете то, что евреям дал делать их Бог, многое сделал для них трудно и неудобно, но дал за это некоторые навыки. Он дал не всем, тоже нужен талант, и даже более талант, чем для стихов. Он дал одним – невидимость, другим – множественность, третьим – transgression. А клану Лурье – от испанцев Луриа, что значит на одном очень древнем языке «делать другого» – он дал способность, которую надо знать, надо уважать! Она знала и потому попросила. Я отказал, но она настояла. Ей нельзя было отказывать, таким, как она, и в Испании не отказывали…
Аня хотела спросить, о чем она попросила, но боялась произнести слово.
– Когда Луриа стоят перед неразрешимым выбором, – сказал Артур, – они делают одну такую вещь, никому они не скажут, как они это делают. Но они делают так, что появляется Голем и один может сделать одно, а другой – другое. И потом они могут посмотреть, кто сделал лучше, и понять, как надо. Первый Луриа сделал ошибку, да. Он сделал себе Голема, когда не мог решить, оставаться ли ему с женой или с любовницей. И он сделал, и они заспорили – кому оставаться с кем. И один убил другого и оказался перед прежним выбором. А Голема можно только один раз.