Жрица остолбенела. На лбу у нее выступил пот.
– Это чудо! Чудо! – забормотала она. – Чудо в храме сотворено Владычицей! Это она привела тебя в храм. И вскоре сюда соберутся паломники, если ты, конечно, оставишь этот щит на время, взглянуть на него! А я еще не хотела тебя пустить без даров!
– Зачем на время?! Навсегда! Пусть он остается навечно. Но только не забывай объяснять посетителям, что это щит Эвфорба, ставшего Пифагором, возвращенный ему, но оставленный в храме как его дар Гере.
Одна из семи ведущих в Олимпию дорог проходила над храмом Геры. Поднявшись на холмы, Пифагор и Архипп оказались среди людей, двигающихся в одном направлении. Среди них не было ни одного знакомого лица, но, поскольку у всех идущих была лишь одна цель, в раскаленном неподвижном воздухе сквозило нечто всех сближающее, и праздник эллинского единения начался задолго до его торжественного открытия. На привалах у источников или в тени деревьев люди охотно делились запасенным на дорогу съестным, а те, кто уже бывал в Олимпии, – воспоминаниями. И хотя каждый из говоривших с гордостью сыпал именами олимпиоников[33], прославивших его город и удостоившихся необыкновенных почестей, все ощущали себя эллинами и были единодушны перед страшной тучей, идущей с востока.
Не раз в разговорах всплывали имена Креза и Амасиса, а также и Поликрата, соперничавшего с варварскими царями в щедрости к Олимпии. Многим уже была известна страшная смерть сына Эака на кресте, и рассказ о том, как дочь тирана пыталась удержать отца в гавани, предсказывая беду, обрастал по пути в Олимпию все новыми и новыми подробностями.
Обычно, узнавая, что Пифагор и Архипп – самосцы, спутники сочувственно умолкали, но однажды какой-то фессалиец проговорил:
– Эх! Был бы ваш Самос блуждающим островом, как Делос до рождения на нем Аполлона, перетянуть бы от Азии к нашему берегу.
– Видишь, – сказал Пифагор Архиппу, когда они остались одни, – не только нами, но и посторонними людьми осознано, что на Самосе жить больше нельзя. И если Самос нельзя перетянуть на запад, туда надо перетянуть самосцев.
По мере приближения к долине Алфея дорога заполнялась все больше и больше и напоминала священную улицу на Самосе в день Геры, на который собирался весь остров. Было жарко, как на сковороде. Одеяния и обнаженные части тел идущих покрылись густым слоем пыли, но сквозь пыль блестели устремленные к Олимпии глаза.
Да вот и она! Возникли, как мираж, сверкающие кровли храмов, вознесенные над густой зеленью священной рощи, над белокаменной оградой альтиса[34]. Самосцы прибавили шагу и оказались перед целым городом из разбитых в тени платанов шатров – временных жилищ тех, кто успел прибыть заблаговременно, среди шума и гомона толпы, собравшейся со всех сторон населенного эллинами мира, от берегов Танаиса и предгорий Кавказа, места кары Прометея, до Столпов, носящих имя Геракла.
В толпе, словно иглы в густой ткани, сновали водоносы, торговцы пирожками и глиняными фигурками животных для тех, кто не мог или не хотел раскошелиться на покупку телки или барана для заклания Зевсу Олимпийскому. Самосцы растерялись, не зная, куда идти. Но тут послышался крик: «Пифагор!» – и к ним, расталкивая толпу, пробился немолодой человек.
– Пифагор! – кричал он, обнимая поочередно земляков. – Это я, Нимфодор. Помнишь, ты мне нашел в куче шерсти драхму, а я отыскал в такой толпе тебя!
– Ты знал, что я буду в Олимпии? – удивился Пифагор. – Откуда?
– У нас был твой брат Эвном. Мы встретились на том же месте, где с тобой. И я его проводил домой. И по дороге все к нему бросались! Ведь он брат Пифагора Сотера[35]! Так теперь тебя называют все!
– Как мои старики? – перебил Пифагор.
– Здоровы и ждут с тобой встречи! Когда отец твой Мнесарх приходит на агору, его окружает толпа, и он рассказывает, каким ты был в детстве, как он не мог заставить тебя вырезать геммы, потому что Гера определила тебе не камни, а мудрость для спасения отечества. И я тоже там с Алкмеоном и Тимофеем, они уже ходят на своих ножках, и все смотрят на них как на невидаль. Жена моя связала для них шерстяную обувку, чтобы не носить ничего из убоины. А вот кормить ли их мясом или нет, не знаем. Да что мы стоим? Ведь я уже шатер разбил.
– Но надо же все осмотреть, – заикнулся Архипп.
– Осмотрите после. Ведь завтра уже открытие игр, и надо набраться сил.
И вот наступил тот день, которого с нетерпением ждали все эллины четыре года. Огромный стадион заполнился людьми, а те, кому не хватило места, залезли на деревья. Тысячи глаз устремлены к входу, откуда должны появиться судьи и участники состязаний. Еще на заре в булевтерии мальчики, юноши и мужи столпились перед дымящейся жертвой и принесли клятву в соблюдении правил, и каждый положил ладонь на край алтаря. Теперь же они обходят прямоугольник стадиона перед зрителями, и их земляки выкрикивают их имена и желают победы. Но одно имя заглушает все. «Милон! Милон!» – гремит по стадиону. Он герой не какого-либо города, но всей Эллады! И кажется, все знают, что этот кротонец, которому нет и сорока лет, одержал свою победу в беге на пифийских играх еще мальчиком, а затем шесть раз в Олимпии был удостоен венка из священной оливы как победитель в борьбе, и за те двадцать лет сумел десять раз победить на истмийских играх и девять на немейских. Да это же Геракл нашего века! Никто в мире не может столкнуть его с диска, никто – разжать его огромную ладонь, в которой железными пальцами сжат плод Афродиты гранат[36].