И все же нашелся мудрец, который не побоялся встретиться с Лао-цзы. Это был прославленный мудростью Кун-цзы[1], достигший высокого положения в царстве Лу.
В тот день Лао-цзы остановился в пустом доме у дороги. Он был уже стар, чтобы ночевать в открытом поле или в стогу сена. Кун-цзы зашел в дом, и за ним закрылась дверь. Через некоторое время он вышел из дома и вскоре встретился со своими учениками, с нетерпением ожидавшими учителя.
– Увидев меня, – начал Кун-цзы, – Лао-цзы покосился на мой наряд и спросил, кто я. Когда я назвал себя, он сказал, что слышал обо мне и расходится со мной в понимании гуманности. Я запомнил его слова: «Небо и земля не обладают гуманностью, они относятся ко всем существам, как к траве и животным. Мудрый человек не обладает гуманностью и не нарушает естественной жизни народа. Когда будут устранены мудрствование и ученость, тогда народ будет счастливее во сто крат, когда будет устранено то, что ты, Кун-цзы, называешь «гуманностью» и «справедливостью», тогда народ возвратится к сыновней почтительности и отцовской любви, о которых ты так много рассуждаешь».
– И ты ни о чем его не спросил и не возразил ему?
– Я не посмел открыть при нем рта, хотя и не был согласен с ним.
– Тогда разреши мне сделать это за тебя! – воскликнул самый нетерпеливый из его учеников.
Конфуций, Лао-цзы и буддийский архат. Свиток эпохи Мин
– Поторопись, – улыбнулся снисходительно учитель, – Лао-цзы не остается подолгу на одном месте.
И ушел упорный ученик в надежде познать, что такое дао, в беседе с самим Лао-цзы.
Он явился в дом, где учитель встретился с мудрецом, но застал его пустым. Соседи, у которых он стал расспрашивать, какой дорогой ушел Лао-цзы, молча показали ему ту, что вела на запад.
И двинулся ученик этой дорогой, никуда не сворачивая. И дошел он до такого места, где дорога была перегорожена бревном, а у бревна стоял человек с железным мечом.
– Не проходил ли здесь мудрец? – спросил ученик.
– Как же, совсем недавно прошел.
– Где же он? – заволновался ученик.
– В пути, за пределами Поднебесной, – сказал страж, показывая на запад.
– И он ничего тебе не сказал, покидая Поднебесную?
– Нет. Он молча передал мне вот это.
Страж достал из-под плаща связку исписанных иероглифами табличек.
– Я пытался прочесть, но ничего не понял. Возьми, может быть, тебе удастся.
Ученик шел навстречу восходящему солнцу и, ничего не замечая вокруг, читал: «О! Как хаотичен мир, где еще не успели установить порядка! Все люди радостны, словно присутствуют на торжественном угощении или празднуют приход весны. Лишь один я спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который еще не явился в мир. О! Я несусь. Кажется, нет места, где я мог бы остановиться. Все люди полны желаний, лишь я один смог отказаться от всего. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться».
Закон степи
Царь сколотов сидел, поджав, по обычаю кочевников, под себя ноги. Острые колени выпирали из кожаных штанов. В свете факелов блестели и переливались на нем браслеты, серьги, нагрудные бляхи, черпак в его руке. Тяжелые ковры устилали земляной пол и свисали со стен, оставляя свободным лишь клочок неба в отверстии над дымящимся очагом.
В варварском великолепии одежд, утвари и убранства шатра терялся пришелец в скромной дорожной хламиде и с пегасом на голове, из-под которого свисали тронутые сединой волосы. Широко расставленные глаза смотрели с недоумением.
– Кто ты такой? – послышался голос сразу же после того, как Анахарсис приветствовал царя и священный очаг достойной их речью.
Вопрос этот, в котором звучало презрение, обжег, подобно бичу. Но Анахарсис не вздрогнул и не отвел взгляда. В нем лишь появилась какая-то отрешенность, словно бы оскорбленная память перенесла его в то скопление из каменных шатров на берегу теплого и ласкового моря. Там его поначалу тоже не могли понять. Но ведь тогда он и впрямь был чужеземцем, и его язык для эллинов был все равно что лепет ручья или вопль настигнутого арканом зверя. Кто-то в толпе, окружившей деревянный помост, где продавались обнаженные пленники, прислушивался к звукам чуждой речи, кто-то с любопытством вглядывался в его лицо и обменивался замечаниями о его внешности. Но такого оскорбительного равнодушия, такой нескрываемой вражды Анахарсис не ощутил даже тогда, когда вместе со свободой утратил имя, когда он приобрел кличку Скиф, ибо эллины называют его кочевой народ скифами.
1