В патио можно попасть непосредственно из столовой, однако на деле все оказывается непросто. Медсестра заперла от нас дверь. Дверь нужно держать под замком и охраной, иначе все обитатели «Блаженного приюта» укатят, уковыляют, расползутся во все стороны.
В «Лос-Кабальерос» все играет тот оркестр. Аж земля пульсирует под ногами. Мамины волосы колышутся на ветру, как пушинки одуванчика. Взметаются вверх, опадают. «Долорес» грохочет через ограду.
— Сегодня утром ходила в кружок, — говорит мать.
— Правда? Какой?
— Пения.
Ее слабый голос еще способен выводить мелодию.
«Ай! Ай! Долорес!»
Настоящее то захлестнет, то отступит.
Она то впадает в дрему, то просыпается.
— Скорее, — говорит она. — Пора.
— Пора что, мама?
— Везти меня обратно, — шепчет она.
Я качу ее обратно под кондиционер.
Прошу двух сиделок помочь переложить маму на кровать. И обнаруживаю, что теперь на ней подгузник и что она ходит под себя.
Ей его меняют, а я жду рядом в холле; появляется медсестра.
— Она никогда уже не выздоровеет, — говорит медсестра. — Вы же это понимаете?
Как такое можно знать наверняка? Дама попутала свои должностные обязанности. Решила, что она Ангел Смерти.
— Так дальше и будет — то лучше, то хуже, — говорит медсестра. — Хотите, опишу вам, что происходит?
— Не надо, — отвечаю я, но она не унимается.
— У вашей матери отказывают:
глаза,
легкие,
почки,
мочевой пузырь,
кишечник,
сердце.
Мама в комнате снова начинает петь и причитать.
— Нужно выпускать газы, — говорит медсестра, адресуя это малоприятное задание двум мексиканкам.
— Мы ставим ей клизму в задний проход, — говорят они.
Свою крохотную зарплату они отрабатывают с лихвой.
Слышу, как мать начинает задыхаться.
— Будьте хорошей девочкой, — говорит ей медсестра. — Старайтесь сдерживаться. Вы же не хотите мешать окружающим?
— Какое мне, к чертям, до них дело? — интересуется мать.
В комнату для посетителей входит сиделка, несет в пластиковом пакете грязные простыни и ночнушку.
— Процедура завершена, — говорит она.
Иду к маме. Соседка по комнате спит. По телевизору идет «Я люблю Люси»[10], все самые обаятельные персонажи уже умерли.
Нет смысла будить мать, чтобы пожелать ей спокойной ночи.
На следующее утро мать бодра и весела.
— Всем перед сном дают по рюмке спиртного, — объясняет сиделка. — Они вечно куда-нибудь ее поставят и забудут, но по утру некоторые свою находят.
— Что с возу упало, — смеется ее коллега, — то пропало.
— Как мило, что ты пришла, — говорит мама и, когда я опускаюсь на колени возле ее каталки, треплет меня по щеке.
— Мне пора возвращаться домой, мама, — говорю я. — Сегодня самолет.
Она моргает и силится понять. Она позабыла, что я живу далеко, не в одном с ней городе, не на этой полуторакилометровой улице, между клиниками для зверей и для человеков.
Мама говорит:
— Разверни меня к окну.
Теперь она ко мне спиной. Мне видны завязки ее фиксатора.
Она смотрит исподлобья в небо. Там реет уголок американского флага, его водрузили во дворе «Блаженного приюта».
— Не журись, — говорит мать, не поворачивая головы.
Соседка нажимает кнопку на пульте, и комната погружается в пятидесятые — годы, когда снимали семейные комедии, по пляжу разгуливали загорелые мальчики, а обитательницы этой комнаты были полны жизни.
Песня
Звонит брат:
— Она впадает в кому.
Он проведал мать в пансионате.
— Хороший там за ней уход, — говорит он и рассказывает, как здоровенный усатый мексиканец из обслуживающего персонала умасливал мать поесть.
— Мамуля, — говорил этот детина, — ну хоть ложечку супчика или чуток желе, а?
— Но у нее нет сил даже пить через соломинку, — говорит брат.
Ее тело позабыло прежние навыки и прежнюю жизнь. Глаза не фокусируются; ноги не держат; сердце отказывает. Последние две недели дело не обходится без подгузников.
— Хотят вставить ей в ноздрю трубку, чтобы шла прямо в желудок, — говорит брат. — А я им заявил: «Черта с два!»
Моя мать идет ко дну. А мы бездействуем.
— У нее сводило руки. Она все мяла их, теребила, — продолжает брат. — И тогда я сел рядом и держал их с час, пока она не сложила их и не заснула.