В Ла-Хойе мы с мамой остановились в мотеле, в одном номере на двоих. Шторы задернуты неплотно. Мамино лицо освещено луной. Это совсем не та мама, которую я знала ребенком. Она иначе себя чувствует; кожа одрябла, кудри распрямились. Рот приоткрылся во сне. Зубы тоже не те. Серебряные пломбы почернели. Весь рот в дырках. Где ее ровные белые зубы, которые до последнего не нуждались ни в пломбах, ни в зубодере?
— Этот дантист меня не спрашивает, — объясняет она в первый же день моего приезда, — дергает, и все.
И теперь это старый забор с отсутствующими штакетинами.
Как бы мне хотелось запечатать прошлое печатью, разгладить ее лоб, вернуть волосам яркость, подтянуть подбородок.
Ее глаз было не различить за бликующими стеклами очков, а до папиных ушей было не добраться из-за слухового аппарата.
Внезапно меня охватывает страх. Мне хочется разбудить ее, чтобы она меня успокоила. Я боюсь ее потерять. Боюсь своей старости.
— Мама, — шепчу, — не оставляй меня. Молодость уходит, а это так страшно.
Теперь только вниз и вниз — и мне жутко. Лавиной скатываюсь в пропасть. Календарь сбрасывает листки, с бездумной скоростью отсчитывая время.
— Мама, — говорю ее спящей спине, — неужели черты моего лица расплывутся? Подбородок обвиснет? Глаза перестанут различать носки туфель? Грудь и живот сольются воедино?
Мама тихонько похрапывает.
— А как же моя семья? Я ведь тогда не увижу, что с ними будет дальше.
Пересаживаюсь в кресло и оттуда внимательно ее разглядываю.
Когда я родилась, мама была совсем молоденькой и играла со мной в снежки. Потом превратилась в молодую мать семейства с темными волосами на пробор и большими серыми глазами. И, все еще моложавая и стройная, возилась со своей первой внучкой. Не может быть, чтобы все эти мамы меня покинули — были и сплыли.
Настает утро 19 мая, день теплый и ясный.
— Пойдем на балкон, порепетируем, — предлагает мама.
Нам приносят завтрак в номер, и мы устраиваемся с подносом на балконе. Я прислуживаю маме; она сидит довольная.
В руках у нее карточки 8x13.
— Как вы относитесь к «Движению за освобождение женщин»? — зачитывает она. И отвечает: — По правде, если женщинам дать свободу, то некому будет заботиться о детях, а мужчинам не за кем будет ухаживать.
Качаю головой.
— Это меня спросили, — замечает она. — И выступаю тут я.
Она читает свои заметки.
— «Разводы ранят детей. Самовыражение — это хорошо, но как бы чрезмерная свобода не обездолила детей».
— Мама, — взвиваюсь я, — какое отношение имеет «Женское движение» к обездоленным детям?
— Вот еще, — возражает мама. — Кто из нас старше? Переходим к следующему вопросу. «Как обстоят дела с вашим здоровьем?» Я бы, может, и пожаловалась на здоровье, да кому охота слушать? Вопрос третий: «В последнее время у вас стало больше ограничений. Пугает ли это вас?» Имеется в виду, что я старая и завишу от других. Ну, честно говоря, свободы у меня никогда и не было, так что без разницы. Вопрос четвертый: «Как вы готовитесь к смерти?» — Тут она оживляется: — Чудесно. Я чудесно подготовилась. За все заплачено: гробы, участки, надгробия. Тебе останется лишь дать денег раввину, сотню или около того, не больше. Среди них встречаются шнореры[40], они так и норовят ободрать вас как липку, пока мы испускаем дух. А еще вид, Лейла, сама увидишь, вид роскошный — с вершины холма прямо на океан. И не близко к дороге, а то машины так бы и гоняли ночами напролет. Мы с папой все предусмотрели, чин чином. Молодцы.
— Мама, — рыдаю я.
— Что ты хнычешь, как маленькая, — говорит мама. — Кто умирает, ты или я? Это мне бы следовало все глаза выплакать. Кто знает, сколько нам еще отпущено и доведется ли на свадьбе у внуков погулять? С их-то темпами — вряд ли. Так что не тебе, а мне впору слезы утирать.
Собираемся на завтрак: мама в своих тесных блузе и брюках из полиэстера, я с блокнотом и ручкой (меня пригласили написать об этом событии сценарий для радио). В программке, в числе других ста шестидесяти выступающих женщин, числится моя мама.
— Они переврали мое имя, — говорит она. — Символично. Наконец-то я на сцене, и то под другим именем.
Но как только мероприятие набирает ход, она обо всем забывает.
Женщинам в белом предстоит завтрак в «Каса де Маньяна», доме престарелых в Ла-Хойе, с видом на море. Женщины рассаживаются за столиками в низком оштукатуренном здании в испанском стиле, под красной черепичной крышей. «Каса де Маньяна», Дом завтрашнего дня. Я жду, когда мать и другие женщины станут говорить о прошлом, настоящем и будущем, сколько бы им его ни осталось.