На этом месте я оставил его и пошел позвать их к нему. Они привели, насколько могли, в порядок свои лица, по крайней мере на время. И после того как все мы уселись вокруг его постели и остались только вчетвером, он заговорил с серьезным и как бы сияющим радостью выражением лица:
«Дорогой дядя, дорогая жена, заверяю вас честным словом, что не новый припадок моей болезни и не сомнение в моем выздоровлении внушили мне мысль позвать Вас к себе, чтобы сообщить Вам мои решения, ибо я чувствую себя, слава богу, очень хорошо и полон надежд. Но ввиду того, что я издавна знаю как по опыту, так и из книг всю неустойчивость и превратность человеческих судеб и как мало можно полагаться и на нашу, столь ценимую нами жизнь, которая, однако, есть не что иное, как дым и тлен, и принимая, далее, во внимание также, что я болен и стою поэтому ближе обычного перед угрозой смерти, я решил привести в известный порядок мои домашние дела, после того как я сначала заслушаю Ваше мнение по этому поводу».
Вслед за тем, обратившись к дяде, он сказал: «Добрый мой дядя., если бы я должен был только в этот час отчитаться в том, сколь многим я Вам обязан, то я не мог бы успеть этого сделать; но я довольствуюсь тем, что до настоящего момента, где бы я ни находился и с кем бы я ни разговаривал об этом, я всегда говорил, что все, что только может сделать очень мудрый, очень добрый и очень преданный отец для своего сына, было Вами сделано для меня, как в смысле заботы о том, чтобы дать мне прекрасное образование, так и в смысле устройства меня на общественные должности. Так что в течение всей моей жизни я все время видел бесчисленные и достойные всяческого уважения проявления Вашей дружбы ко мне. Короче говоря, всем, что я имею, я обязан Вам, я признаю все это Вашей собственностью, я ответственен перед Вами за это; Вы мой настоящий отец, и поэтому я, как сын, не имею права ничем распоряжаться, если Вам не угодно будет наделить меня соответствующими полномочиями». Он замолчал и подождал, пока сквозь стоны и слезы его дядя сумел ответить ему, что он всегда одобрит все его пожелания. Тогда, назначив дядю своим наследником, он просил его принять от него все состояние, которое ему принадлежало.
После чего он обратился к своей жене: «Мое подобие, — сказал он (он часто называл ее так в память их давней тесной привязанности), — после того, как я связал себя с Вами узами брака, являющегося самым святым и нерушимым союзом, ниспосланным нам богом для поддержания человеческого рода, я любил Вас, оберегал и уважал, как только мог, и я совершенно уверен, что и Вы питали ко мне те же чувства, за что я не в силах выразить Вам свою благодарность. Я прошу Вас взять из моего состояния то, что я Вам назначаю, и ограничиться этим, хотя я прекрасно сознаю, как это ничтожно мало по сравнению с Вашими заслугами».
Обратившись ко мне, он сказал: «Брат мой, которого я так люблю и которого я избрал среди стольких других людей для того, чтобы возобновить с ним ту добродетельную и чистосердечную дружбу, обычай которой из-за разных пороков давно уже утрачен среди нас настолько, что в память древности от него осталось только несколько старых следов, — прошу Вас, в знак моей любви к Вам, быть преемником моих книг, которые я Вам дарю; это небольшой подарок, но он исходит от чистого сердца и очень подходит Вам при Вашей любви к наукам. Это будет для Вас μνημόσυνου tui sodalis»[227].
А затем, обращаясь уже ко всем троим, он благодарил бога за то, что, находясь в таком тяжелом положении, он мог иметь около себя самых дорогих ему на свете людей. Он говорил, как приятно ему видеть это собрание четырех, столь единодушных и объединенных между собой дружбой людей; собрание, которое, на его взгляд, доказывает, что мы все любили друг друга, один ради другого. И, поручив нас друг другу, он продолжал: «После того как я привел в порядок свои дела, мне остается еще подумать о своей совести. Я христианин, католик, таким я жил и таким хочу закончить свою жизнь. Пригласите священника, ибо я не хочу пренебречь этим последним долгом христианина».
На этом он закончил свою речь, которую он произнес с такой уверенностью во взгляде и с такой силой в голосе, что мне, который, войдя в его комнату, застал его слабым, еле слышно и с трудом выговаривавшим одно слово за другим, со слабым, лихорадочным, умирающим пульсом, казалось, что он как будто бы чудом обрел в себе новую силу: его кожа порозовела, пульс стал биться значительно сильней, так что я заставил его нащупать мой пульс и сравнить их. Но сердце мое все еще было так подавлено, что я не находил ни слова ему в ответ. Однако часа два-три спустя, когда, как для того, чтобы поддержать в нем это величие духа, так и ввиду той заботы о его славе и чести, которая не оставляла меня всю жизнь, я пожелал, чтобы как можно больше свидетелей увидело эти прекрасные образцы мужества, и число людей в его комнате возросло, — я сказал ему, что краснею от стыда, ибо у меня нехватало духа слушать то, что он, так жестоко страдающий, имел мужество мне сказать; до сегодняшнего дня я не думал, что бог дал нам такую силу владеть собой, и я с трудом верил тому, что мне приходилось иногда читать у историков по этому поводу; но теперь, увидев воочию такой пример, я возблагодарил бога за то, что встретил эту силу духа в человеке, которого я так люблю и который так любит меня, и это послужит мне образцом, которому я в свою очередь последую.