«Почему меня всегда корили за больное воображение?»
(«Хватит!» — приказывал отец, да так громко, что дрожали стекла в книжном шкафу. Мать стояла за дверью и смотрела в пол. Крик отца всякий раз вызывал в ней прилив нежности. После этого она шла с ним спать. На смену постельным утехам приходили подсчеты. Ночи напролет Ида слушала волшебные цифры процветания их магазина. Цифры сливались со сладострастным и утомленным хихиканьем матери. Так шли годы. У матери между тем вырос живот.)
«Неужели всюду так?»
Взгляд Иды остановился на книжном шкафу, который купался в лунном свете. Стекла были синие, и в них отражалась часть улицы: каштан, вывеска мясника, часовня под ивой и брошенная тележка носильщика. Сколько раз вечерами она смотрела на эту развесистую иву, мечтая о том, как из ее тени выйдет человек и уведет ее отсюда? Она встретила его утром у реки. Было чудесное утро, его лицо расплывалось в улыбке. Он оставил приятеля и пошел за ней. Ида подумала тогда: «А ты стоящий парень?»
И сейчас еще продолжала задавать себе этот вопрос:
«Они мне всю жизнь отравили. Бедный мой!» Ей захотелось его поцеловать. Лунный свет сейчас падал прямо на лицо мужа, оно стало от этого немного припухшим и неестественным. На мгновение ее охватило чувство, словно она вошла в собственную, хорошо знакомую комнату в сумерки; раньше ей и в голову не приходило, что все здесь может выглядеть иначе. Ида пересилила себя. Наклонилась к уху Эди и на этот раз зашептала:
— Милый, хороший! Послушай!
Никакого ответа…
В соседней комнате заговорили. Ида услышала тихий сдавленный голос отца. Она подняла голову. Отец, видно, повернулся, на кровати заскрипели пружины, потом некоторое время было тихо. Лишь тиканье будильника крошило время, словно бы вырисовывая контуры лежащих в темноте тел. Ида хорошо знала эту старую игру, но сейчас она приобрела какой-то особенный смысл. Ида почувствовала, как в кончиках пальцев стучит кровь. Луна сместилась к краю окна и разделила лицо Эди пополам.
Ида услыхала отца:
— Не лезь! Говорю тебе, лежи спокойно! Какого черта…
Мать тихо ныла:
— Ох, да ну же!.. Чудной ты. Да ну же…
Через некоторое время отец спросил:
— Что ты сказала вчера насчет венков?
Ответа матери Ида не слышала, хотя говорила та долго. Неразборчивые слова сливались с тиканьем будильника. Неясность их усиливалась подавленностью ее тона. Она будто бы умоляла его о чем-то.
— Ну, ладно, — сказал отец. — Обойдемся без гвоздик. В этом году они дорогие. У Лузнара могли бы достать венки дешевле… Дешевле, да.
Посыпались цифры. Месяц исчез из окна. Только край самой высокой трубы еще хранил лунный покров. Ида слушала рассеянно, а сама думала: «Она была его матерью…»
Спустя некоторое время отец сказал:
— Ладно, иди ко мне! Иди, иди!
За дверью раздался едва слышный сдавленный смех. Ида закрыла глаза, и перед ней пронеслась длинная вереница ликов, бабушка была такая же, какой она виделась ей во сне на куче соломы. Как и тогда, заиграл кларнет. Ида зарылась лицом в подушку.
Приготовления к похоронам отняли у отца больше времени, чем ему того хотелось. Он должен был обзвонить родственников, и из прихожей было слышно, как он старается говорить особенно мягким и скорбным тоном, что, впрочем, при его хриплом голосе не составляло большого труда. Это был тон заботливого начальника. Утром пришел приказчик, отец ушел и вскоре вернулся. Привезли много кожи, рассказывал он матери, надо ее размещать на складе. Он долго ругал поставщиков и только после этого пошел в ванную умываться. Мать без конца стучалась к нему, говоря заговорщически тихо, но зло. Дядя Матко прислал телеграмму, он не приедет, потому что у него комиссия, и это казалось матери чудовищным бессердечием.
— Сообщи остальным! — сказал отец из-за двери. Звонок звонил не переставая. Продавец пиротских ковров[1] не желал уходить. Мать позвала на помощь кухарку, но только отцу удалось выставить его за дверь. Крик отца был слышен на лестнице, а может, и на улице, во всяком случае, на балконе соседнего дома появилась женщина в ночной рубашке, с папильотками на голове. На ее лице был написан неподдельный испуг. Наконец двери с треском захлопнулись. Отец потребовал горячей воды, вероятно, ему ее тотчас принесли. На мгновение наступила тишина, нарушаемая лишь звуками с улицы.