— Вперёд, друзья! Смелее! Сегодня вражеская пуля ищет только меня одного! — Одетый в ярко-красный, шитый золотом генеральский мундир и короткий белый плащ, развевавшийся при каждом его движении, Гёргей с силой вонзил шпоры в бока коня и помчался впереди своих бесстрашных гусар навстречу королевским уланам.
— Ура генералу! — восторженно кричали гусары.
В эти минуты никто из них не думал об опасности и не замечал свистевшей над головами картечи.
Послушный конь нёс седока навстречу смерти. Высоко вскинув саблю для удара, генерал мчался прямо к линии вражеских войск и вызывающе кричал:
— Это я — Гёргей!
Мартош не отставал от генерала.
Эскадрон следовал за ними, сохраняя строй.
И тут случилось то, что вошло в историю легендой. Разряженные, как на параде, вражеские уланы, устремившиеся навстречу гусарам, вдруг нарушили свой боевой порядок, которого до сих пор строго держались, и за несколько секунд до неизбежного столкновения повернули коней назад.
Мчавшийся во главе кавалерии австрийский полковник решил спасти положение личным примером. С криком: «За мной, славные уланы!» — он вырвался вперёд навстречу Гёргею. Две сабли звякнули, скрестились: ударом одной Гёргей был ранен в голову, удар другой свалил австрийца с коня.
Лишь один улан откликнулся на призыв полковника и повернул назад. Он нацелил свою смертоносную пику прямо в спину Гёргея, прикрывшего рану на голове полой плаща. Но чья-то пуля свалила улана наземь: в какую-то долю секунды Мартош сообразил, как спасти командующего. Он вытащил пистолет Франца из кобуры и выстрелил в улана.
Всё это продолжалось две-три секунды, и Гёргей даже не сразу понял, что произошло у него за спиной. Он одобрительно кивнул Яношу и, взмахнув плащом, подал знак эскадрону продолжать преследование неприятеля. Сам же помчался к пехотным полкам, которые полегли, не выдержав истребительного огня неприятельской артиллерии. Остался на ногах один только капрал-знаменосец, беспомощно взывавший к товарищам. Когда генерал был уже в каких-нибудь ста шагах, под ним убили лошадь. Он высвободил ноги из стремян, бросился к знаменосцу, вырвал у него знамя, пробежал с ним несколько шагов и, воткнув древко в землю, крикнул солдатам:
— Гонведы! Здесь ваша земля — защищайте её! За мной, гонведы! — и бросился вперёд.
Как один, поднялись все ряды и устремились за ним. Натиск был так стремителен, что неприятельская артиллерия снялась с места, отступила, и австрийский корпус был отброшен.
Полная победа, казалось, была обеспечена, когда неожиданно на левом фланге, невзирая на огонь венгерской артиллерии, показались крупные массы австрийских и русских пехотинцев, в строгом порядке надвигавшиеся на позиции венгров.
19 июня венгерская армия впервые встретилась с объединёнными австро-русскими силами и потерпела крупное поражение — первое после своего почти трёхмесячного триумфа.
Венграм пришлось оставить село Пе́ред, занятое накануне. Потери были значительны. Это произвело тяжёлое впечатление на солдат.
В бою под Передом гонведы бились с обычной для них отвагой, Гёргея и его адъютантов видели в самых опасных местах, командиры были, как всегда, впереди. Но внезапное появление русских сразу изменило ход сражения. Теперь все понимали, что беда произошла не столько из-за перевеса сил противника, сколько из-за неповоротливости разведчиков.
Полной неожиданностью прозвучало теперь их запоздавшее донесение:
«Свежие силы русских численностью около двадцати тысяч солдат прибыли в Прессбург в распоряжение генерала Гайнау».
С особой остротой почувствовал Гёргей, чего стоили отечеству те шесть часов, в течение которых он держал в бездействии свои корпуса, стремившиеся скорее схватиться с врагом… «Так вот в чём скрывался коварный замысел Гайнау, приславшего парламентёра! — думал Гёргей. — Ему нужно было выиграть несколько часов, чтобы успели подойти царские войска… Эта бестия знает, что такое солдатский порыв, подъём после выигранного сражения».
Офицеры избегали обсуждать создавшееся положение. Никто не произнёс слово «поворот», но многие в душе опасались, что 19 июня стало поворотным днём революции.
Глава семнадцатая
Человек без сердца
Рана Гёргея была неопасная, но требовала нескольких дней покоя. На время его болезни командование принял генерал Клапка. Гёргей лежал с забинтованной головой, никому не разрешая докучать ему делами, и допускал одного только Ференца Ханкиша. На ночь адъютант расположился на походной кровати в комнате больного. Гёргей долго ворочался на постели и не засыпал.
Не смыкал глаз и Ханкиш. Он не мог разобраться в том, что произошло. Перед ним стоял образ командующего на коне, в красном мундире и белом развевающемся плаще. Для чего понадобился ему этот яркий наряд, которого он доселе ни разу не надевал? И как мог он, первоклассный военачальник, не предусмотреть гибельных последствий того, что выступление откладывается с часу на час?
Сомнения мучили Ханкиша. Он обрадовался, когда Гёргей вдруг позвал его:
— Ты не спишь, Ференц?.. Что пишет тебе отец? Как его здоровье?
Ханкиш вздрогнул от такого неожиданного вопроса. После долгого времени, когда их разговоры ограничивались военными темами, Гёргей вдруг заговорил с ним, как в былые годы. И это насторожило Ханкиша.
— Пишет, что здоров. К подагре, которая накрепко привязала его к креслу, он так привык, что уже не считает её болезнью и относится к ней философски. — Ханкиш про себя улыбнулся. — Читает «Жизнеописания» Плутарха[73]. Находит в них вечный источник мудрости и делится со мной их откровениями… — В тоне Ханкиша звучала необычайная нежность, как всегда, когда он заговаривал об отце.
— Вот когда кончится война, я вернусь к своей химии и не премину приобщиться и к этим философским «Жизнеописаниям», — слегка иронически, но мягко заметил Гёргей.
Ханкиш не понял, какой смысл был скрыт в этом неожиданном замечании, но промолчал.
Вскоре Гёргей снова окликнул Ханкиша. На этот раз в его голосе не было так подкупившей адъютанта теплоты, и вопрос прозвучал почти сурово:
— Что говорят о вчерашнем сражении?
Адъютант ответил не сразу. Он встал и подошёл ближе к Гёргею.
— Разговоры самые разноречивые. Все, конечно, удручены потерей Переда. Но есть и такие, кто восхищается твоей храбростью, как восхищаются подвигами старых римских республиканцев.
— Смешно! Будь я в самом деле великим человеком, каким меня пытаются изобразить, я должен был бы пустить себе пулю в лоб, ибо знай — Венгрия погибла!
Потрясённый Ханкиш глядел на Гёргея. Вот она, разгадка вчерашней игры со смертью! Страшное признание сделано Гёргеем не в состоянии возбуждения. Как не похож этот человек с погасшим взором на вчерашнего полководца, воодушевлявшего солдат на отважные подвиги!..
— Это что же, вчерашнее сражение навело тебя на столь мрачные мысли? — произнёс он раздумчиво.
— Да, Ференц! Нам не справиться с царскими ещё совсем свежими войсками. Это Кошуту мы обязаны их появлением. Я не сомневался, что именно так ответит царь на поспешный акт — провозглашение независимости Венгрии. Безудержное стремление Кошута к государственной самостоятельности завело нас в тупик. Пойми, остался только один шанс избежать позорной гибели Венгрии. Шанс этот в том, чтобы наша армия встретилась непосредственно с главными силами русских, и тогда можно будет вступить с ними в переговоры. Мы предложили бы им тогда создать автономную Венгрию во главе с русским королём… Конечно, Кошут против этого, и я сделал непростительную ошибку, не потребовав открыто его отставки в тот день, когда он пытался украсить мою грудь фельдмаршальскими знаками. Тогда почти вся моя армия была расположена вокруг Буды и Пешта, и Кошут не решился бы мне противиться…
— Артур! Опомнись, как ты говоришь о Кошуте! — гневно вскричал Ханкиш. — Его любит вся страна, верит ему, а он… беспредельно верит в тебя. — Сдержав волнение, Ханкиш добавил: — Только ты и Кошут вдвоём можете спасти Венгрию!.. Умоляю тебя, поезжай в Пешт и чистосердечно объяснись с ним.