— В Пешт я не поеду, мне там делать нечего, да в правительство должно спешно перебраться в более безопасное место. Оно должно перенести свою резиденцию, фабрику банкнот и всё самое нужное в Комором, где будет под защитой гарнизона. Я не могу обеспечить безопасность столицы больше чем на трое суток. С сего дня я отказываюсь повиноваться посторонним приказам и буду маневрировать своей армией, руководясь исключительно собственными соображениями.
— Вот до чего дошло дело! В таком случае, прошу вас, генерал, — Ханкиш перешёл на официальный тон, — принять моё заявление об отказе оставаться в Верхнедунайской армии и откомандировать меня в распоряжение правительства.
— Мне жаль отпускать вас, майор Ханкиш, но при создавшихся обстоятельствах я не считаю себя вправе вас удерживать. Что ж, отправляйтесь к Кошуту! Вы пришли ко мне добровольно, можете так же добровольно уйти…
Ханкиш удалился.
«Решено, — думал Гёргей, — австрийцам я не сдамся, а с русскими надо договориться во что бы то ни стало. Я отомстил австриякам на поле боя, теперь я нанесу им удар дипломатическим путём… Они не хотели дать Венгрии автономию под эгидой австрийского короля, так пусть же она станет автономной под эгидой царя России».
Ханкиш скрыл от товарищей причины своего неожиданного разрыва с Гёргеем. Умолчал он и об озлоблении, с каким Гёргей говорил о президенте. «Гёргей наговорил многое в раздражении и запальчивости, — думал Ференц. — Он никогда не решится привести в исполнение свои замыслы против Кошута».
С горьким чувством тронулся Ханкиш в путь. Дорога шла по нескошенному полю пшеницы. Сумеречный пейзаж усугублял его грустные думы. «Кто знает. — проносилось в голове Ференца, — суждено ли пахарям и сеятелям, своим потом полившим нашу благодатную землю, суждено ли им собрать с неё урожай».
Солнце опустилось низко, когда всадник въехал в дубовую рощу. Затихающая перекличка птиц, мерцание звёзд на потемневшем небе располагали к лирическим размышлениям.
Думать о Гёргее, о его намерениях, конфликте с ним не хотелось… Он отбросил рукой низко склонившуюся дубовую ветвь, тяжёлый жёлудь со стуком упал на землю. Это был последний звук, услышанный Ференцем. Всё снова погрузилось в тишину. Кругом никого. На память пришли стихи. «Как это говорится у Кишфалуди? Забыл… Нет, помню, помню…»
… Генерал Клапка, заменивший больного Гёргея объехал полки, выступил перед солдатами, сообщил им, что главнокомандующий ранен не опасно, через два дня снова примет командование и сам поведёт войска. Вчерашнее поражение никого не должно смущать.
Клапка говорил с солдатами вполне искренне, но какое-то беспокойство овладело им после неудавшейся попытки выяснить настроение главнокомандующего. Гёргей отмалчивался, ссылаясь на сильную головную боль.
Клапка догадывался, что внезапный отъезд Ханкиша имеет непосредственную связь с душевным кризисом Гёргея. Но что же между ними произошло? И почему Гёргей вдруг замкнулся в себе, почему не захотел обсудить план дальнейших операций, разработанный с учётом появления русских войск?.. Никогда Клапка не видел Гёргея в таком состоянии и не знал теперь, что предпринять. Не знал даже, что сказать корпусным генералам, которые ждали приказа о наступлении.
О чём будет говорить Ханкиш с президентом? Что бы майор ни сказал ему, он, Клапка, должен сообщить Кошуту, что положение здесь тревожное. И Клапка вручил Ханкишу личное письмо Кошуту. Через несколько часов оно дойдёт по назначению…
В приёмной Гёргея Клапка увидел Яноша Мартоша, который казался невесёлым и смущённым: внезапный отъезд Ханкиша, который был при прощании немногословен, озадачил лейтенанта.
Клапка, зная о дружбе Ханкиша и Мартоша, понимал причины теперешнего настроения юноши.
Да и самого генерала одолевали невесёлые мысли.
— Мартош, — обратился к Яношу генерал, — хотите составить мне компанию: на рассвете я собираюсь поохотиться на фазанов.
Янош обрадовался предложению. Провести два-три часа в обществе близкого друга главнокомандующего было как нельзя более кстати: в лесу, с охотничьим ружьем за плечом, люди бывают склонны к откровенным разговорам…
Было ровно два часа пополуночи, когда Янош подъезжал к походной палатке Клапки. Он был приятно удивлён, что генерал уже готов к выезду.
— Ровно два часа! — сказал Клапка. — Эх, кабы в прошлую ночь мы были так же точны, как сегодня!
Янош промолчал. «Ровно в два часа!» — с этими словами Гёргея на устах ложились спать солдаты после блестящей победы у Переда…
Генерал и лейтенант ехали рысью. Каждый про себя ещё и ещё раз пытался найти разгадку того состояния, похожего на оцепенение, в которое вдруг впал Гёргей в ту знаменательную ночь…
В дубовой роще охотники остановились, слезли с лошадей, привязали их к деревьям и пошли пешком.
Фазаньи курочки будто только их и ждали. В уборе из белых перьев с чёрными поперечными прожилками они стайкой вынырнули из кустов. Охотники взвели курки.
У Клапки ружьё дало осечку, и только одна птица осталась лежать в кустах.
— Вот не повезло! — с досадой сказал генерал. — Мы их только спугнули.
Янош подобрал фазана и пошёл по дороге. Он сделал шагов тридцать, когда услышал где-то впереди тревожное конское ржанье. Ускорил шаг и увидел знакомую лошадь Ференца Ханкиша. Рванулся вперёд… На земле лежал, не шевелясь, окровавленный майор.
Янош опустился на колени, приподнял запрокинувшуюся голову Ханкиша. Майор открыл глаза. Узнал Яноша и с трудом выговорил:
— В кармане два письма… Передай их Клапке… Пусть бережёт президента…
— Сейчас… сейчас… Клапка здесь, я позову его!
Янош заметался. Если оставить раненого вот так хоть на секунду, он может умереть… Нельзя уходить. Янош выстрелил в воздух. Прошла бесконечно долгая минута, пока появился Клапка. Он опустился на землю, прильнул ухом к груди майора… Сердце не билось.
Янош передал Клапке последние слова майора.
На спине убитого зияли две револьверные раны. В карманах нашли только одно письмо — к отцу:
«Дорогой батюшка, за меня не тревожьтесь. В наших победных боях потери невелики. К тому же я всегда нахожусь при главнокомандующем и рискую меньше других. Он очень меня бережёт и вчера осведомлялся о вашем здоровье. Но моя жизнь ничто в сравнении с жизнью отчизны. Отчизна! Не вы ли с детства учили меня, что она — самое дорогое, что есть у человека. И вот я вижу сейчас, как над ней сгущаются тучи, грозные тучи… Бедная наша родина!.. Но я верю, хочу верить и надеяться, что тучи рассеются… Да хранит бог нашу родину! Вас же я прошу строго придерживаться предписаний, рекомендованных вам доктором Фе́льдьяшем, хоть вы и жалуетесь, что он выписывает вам слишком много микстур. Прошу вас неукоснительно их пить. Страницы “Жизнеописания” Плутарха, отмеченные вами, я непременно прочту, когда это для меня станет возможным. Да хранит вас бог в добром здравии. Любящий и почитающий вас сын Ференц».
Показалось ли Яношу или так оно и было — Клапка смахнул рукой непрошеную слезу. Он сказал:
— Я отошлю это письмо вместе с сообщением о смерти Ференца. Разумеется, старик не должен знать, что сын его погиб не на поле брани, а от предательской руки.
В этот же час при свете восковой свечи Гёргей читал другое письмо:
«Дорогой Лайош! Разрыв Ханкиша с Гёргеем не следует считать симптоматичным. Артур в высшей степени возбуждён после поражения, для всех нас совершенно неожиданного, и мог в состоянии запальчивости наговорить бог весть что! Однако в последние два дня он неузнаваем. Мы все были озадачены его появлением на поле боя в яркой одежде: как будто он и впрямь решился на самоубийство… Твоё длительное пребывание при штабе Верхнедунайской армии стало совершенно необходимым. Приезжай немедленно. Кое-какие свои наблюдения сообщу при встрече.