В действительности, конечно, Пушкин оставался неизменно интереснейшим собеседником. "С месяц тому, — писал после смерти поэта М. Коркунов, — Пушкин разговаривал со мной о русской истории; его светлые объяснения древней "Песни о полку Игореве", если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки"[12]. "Разговор его был полон жизни", вспоминал А. И. Тургенев[13].
Уже из этих немногих отзывов, принадлежащих лицам, находившимся в различных взаимоотношениях с Пушкиным, явствует, сколь трудно на основании чужих впечатлений, чужих восприятий составить себе представление о беседе Пушкина. Очевидно одно, что в обществе близких и интересных ему людей Пушкин был исключительно занимательным собеседником, тогда как в большом обществе, либо в среде людей чуждых и безразличных, он бывал замкнут и молчалив[14].
Многие собеседники Пушкина, — подобно упомянутому В. И. Сафоновичу, — встречаясь с ним, ожидали услышать от него нечто особенное, необычайное или даже специально наводили его на "возвышенные" темы. Всех их наперед ожидало жесточайшее разочарование. Пушкин, по самому складу своего характера, конечно, менее всего склонен был удовлетворять праздное любопытство таких наблюдателей. В этом отношении весьма характерен рассказ, в свое время напечатанный П. И. Бартеневым: "Встреча немца с Пушкиным". Незадачливый собеседник поэта тщетно пытался навести разговор на стихи Пушкина, на русалок, на "прекрасную, теплую, северную ночь" и т. д. Пушкин на все отвечал совершенно "прозаически", не поддаваясь на эти дешевые уловки.
Быть может, ярче всего короткий отзыв Л. С. Пушкина о красноречии своего брата: "…редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях"[15].
Мысли каждого большого человека, — а большого писателя в особенности, — передаются нам трояким путем: в литературном творчестве его, будь то стихи, художественная проза, статьи, разного рода мемуарные записи, затем в эпистолярном наследии, в дружеской и деловой переписке и, наконец, в устных высказываниях. Эти последние представляют собой, естественно, материал наиболее текучий, менее всего поддающийся регистрации, а, между тем, ценность его для историка, для бытописателя и биографа сама собой очевидна.
Подлинные мысли и чувства писателя редко раскрываются сполна в художественном творчестве, еще реже в мемуарах, которые никогда не обходятся без некоторой позы, поскольку они, в конечном счете, всегда пишутся все-таки "в назидание потомству".
Бели мы обратимся к письмам, например, того же Пушкина, то легко убедимся, что и в них он, видимо, далеко не всегда был вполне искренен. Черновики, которые, обыкновенно, предшествовали беловым письмам, даже к родителям, как будто свидетельствуют о зачастую мелочном контроле над своею мыслью, о контроле, который нередко, — особенно в письмах Пушкина к членам правительства, — приводил к полному вылущиванию, обескровливанию первичной мысли, в том виде, как она сначала вылилась на бумагу[16].
Этими соображениями обусловливаются органические преимущества устных высказываний, которые не могут быть подвергнуты позднейшему редактированию, а, в большинстве своем, являются отражением подлинных мыслей и настроений в самый момент разговора. Это последнее особенно подтверждается теми противоречивыми отзывами, явно вытекающими из случайных настроений, с которыми мы не раз встретимся ниже. Приведем пример: на вопрос М. В. Юзефовича, как удалось ему избежать подражания Жуковскому или Батюшкову, Пушкин отвечал: "Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным". А другой раз, о том же Давыдове, заметил: "Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал". Подобные противоречия лишний раз свидетельствуют в пользу большей непосредственности устного высказывания.
15
А. Майков, Пушкин. Биографическое материалы и историко-литературные очерки, СПб. 1899, стр. 9.