Одним из главных моментов становления личности для А. Фадеева был осознанный выбор «пути». Революция рвала многие старые привязанности, сводила воедино, разводила… «Вот мы все разъехались на лето, а когда вновь съехались осенью 18 года, уже совершился белый переворот, шла уже кровавая битва, в которую был втянут весь народ, мир раскололся, перед каждым юношей уже не фигурально, а жизненно (собственно говоря, уже годы непосредственно подводили к армии) вставал вопрос: «В каком сражаться стане?» Молодые люди, которых сама жизнь непосредственно подвела к революции — такими были мы, — не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию. Тот же, кто не понимал, кто плыл по течению, увлекаемый неведомыми ему быстрыми или медленными, иногда даже мутными волнами, тот горевал, обижался, почему так далеко оказался он от берега, на котором вот еще были видны вчера еще близкие люди…»[10].
Но выбор еще не определял «судьбы». Среди тех, кто ушел вместе с А. Фадеевым в партизаны, были и «соколята», были и такие, кто «пришел не воевать, а просто прятаться от возможности быть мобилизованным в армию Колчака»[11].
Об одном из тех, кого А. Фадеев любил с детства, он скажет: «Я никогда бы не взял его с собой (Фадеев уходил в партизаны. — Л. Я.), потому что это мог быть просто порыв души впечатлительного человека и у меня не было веры, что он не раскается потом»[12].
Не надо искать в «Повести нашей юности» прототипов Мечика. Несомненно, что среда, из которой вышел и могли выходить Мечики, была той средой, которую будущий писатель знал чрезвычайно близко. Она была неоднородной, она была противоречивой.
Мечик приходит в партизанский отряд со смутными, социально неотчетливыми симпатиями к революции. Его приводит в тайгу романтический порыв, естественный для молодости, тяга к неизведанному, овеянному героической дымкой.
А. Фадеев, ставя своего героя в различные положения (столкновение с Морозной, разговоры с Левинсоном, разведка с Баклановым и т. д.), показывает, что драма Мечика не в столкновении романтической мечты с суровой реальностью жизни, как казалось некоторым исследователям «Разгрома».
Мечтательность Мечика выражает отсутствие отчетливых социальных симпатий и антипатий. Она выражает повышенное представление о важности и ценности своей личности, в ней защитная попытка утвердиться в индивидуалистическом самосознании, противопоставить свою «чистоту», свою «возвышенность», свою «порядочность» «общей» безнравственности. Сознание Мечика фиксирует лишь внешнюю, поверхностную сторону явлений и событий.
Кульминационным для понимания Мечика и его судьбы становится ночной разговор с Левинсоном. К этому времени накопилось немало «обид». Мечик оказался мало приспособленным к партизанской жизни, он не умел обращаться с лошадью, к тому же ему достался не «вороной скакун», а смирная, невзрачная кобылка; он не умел ухаживать за оружием, да и не хотел этому учиться, не хотел войти в будничную жизнь с ее прозаическими заботами и потребностями. Он испытывает чувство враждебности и отчуждения от тех людей, с которыми ему приходилось делить все тяготы тяжелого похода.
А. Фадеев показывает, что одна из особенностей индивидуалистического сознания как раз и состоит в противопоставлении своего «я» «грубому», «примитивному» множеству. Мечик, оправдывая себя, оправдывая свою неприспособленность, свое неумение, свое безволие и лень, пытается принизить тех людей, с которыми свела его судьба. Для него они люди грубых, первозданных инстинктов, ограниченных потребностей, люди без цели и смысла.
«Я теперь никому не верю… я знаю, что, если бы я был сильнее, меня бы слушались, меня бы боялись, потому что каждый здесь только с этим и считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить свое брюхо, хотя бы для этого украсть у своего товарища, и никому нет дела до всего остального… Мне даже кажется иногда, что, если бы они завтра попали к Колчаку, они так же служили бы Колчаку и так же жестоко расправлялись бы со всеми, а я не могу, а я не могу этого делать!..» — с предельной, ожесточающей откровенностью говорит Мечик Левинсону.
Здесь важен не только прямой смысл, но и то тайное, что не сказалось, но что просвечивало сквозь все слова в этом дважды повторенном «а я не могу, а я не могу…» с очевидным ударением на выделительном «я». Мечик, противопоставляя себя окружающим партизанам, тем самым оправдывает и возвышает самого себя.