— Вы не умеете себя вести, — сказала Мика.
— А вы разве девица? — осведомился Блюм.
— Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести.
Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.
— Иди ко мне, цыпочка, — сказал Блюм, дожевывая бутерброды, — я сделаю тебе больно и хорошо.
— Уходите прочь, — сказала Мика. — Мне совестно за вас.
— Сейчас, — ответил Блюм, — минуточку.
Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.
— Дура, — сказал он, поднявшись. — Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.
— Блюм, — тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, — простите меня, Блюм.
— Я вам не Блюм, — ответил он. — В миру меня зовут Юрой.
— Сволочи, — говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, — им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.
Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:
— Хорошо по первопутку на санях барать якутку!
И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.
— Что с тобой? — спросил я.
— Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно — быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.
Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей. Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних: «жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм», начал читать стихи из цикла «Город», написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю: в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:
Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести. Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами:
Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.
— Как вас зовут? — откашлявшись, спросил Блюм продавщицу. Та игриво поинтересовалась:
— А зачем?
— Хотите выйти за меня замуж? — предложил Блюм.
— Ой, Маш, не могу, — засмеявшись, сказала девушка. Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.
— Что же будем делать, девочки? — тихо спросил Блюм. — Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день...
— А работать когда? — спросили девочки.
—Я бы читал вам самые нежные стихи, какие только знаю, — исступленно продолжал Блюм. — Я бы рассказывал вам про то, на каком страшном и мучительном разломе мы живем, я бы пел вам буддистские гимны, которые уверяют, что середина столетия всегда приходит с добром и возрождением.
Девушки испуганно переглянулись. Я заметил, как продавщица тихонько толкнула локтем подружку. Та чуть заметно кивнула головой и стала оглядываться по сторонам.
— Ты понимаешь, девочка, — говорил Блюм продавщице, — что скоро станет утро, которое, по пророку Исайе, всегда приходит с радостью, и мне очень хочется, чтобы эта радость коснулась и тебя!
Мы поравнялись с двумя такси. Наши спутницы ринулись в первую машину и стали испуганно кричать шоферу:
— Скорей гони, шеф! Гони скорей, он псих ненормальный!
Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.
— Ты испугал девочек, Блюм, — сказал я. — Ты стал в лагере придурком.
— Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, — ответил Блюм. — Прав да, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце.