«Старая дама, — успел подумать Алексей Алексеевич. — Просто старухой ее никак не назовешь».
При виде столь неожиданного гостя, глаза «старой дамы» просияли. Оторвавшись от своего занятия, она довольно легко поднялась и величественно протянула руку.
— Qulle surprise![1]
Алексею Алексеевичу не оставалось ничего другого, как припасть к сухой руке с покрытыми розовым лаком ногтями.
— Oh mon cher[2], вы так и не научились целовать руки дамам, — слегка грассируя, отдышливо произнесла Полина Викентьевна. — Впрочем, современная молодежь минует этот этап…
— …начинает прямо с губ, — озорно подхватила Леля.
Полина Викентьевна недобро посмотрела на свою дщерь.
— Эти шалости… — проговорила напутственно. Спохватившись, перешла на французский: — Tu n’est pas à l’âge de faire… Tu te compromets[3].— И снова как ни в чем не бывало обратилась к Брянцеву: — Кто же вы, Алеша? Небось высоко взлетели. Вас в юности отличала, насколько мне помнится, напористость. Я ведь все знала про ваши амуры, или, как нынче говорят, шуры-муры. Вы и теперь для остроты ощущений намерены сводить Лелю на кладбище?
Дыхание Полины Викентьевны было затрудненным — должно быть, страдала астмой, это не позволяло ей говорить в полный голос и потому даже вопросы звучали как утверждения.
«Ничего не забыла, ничего не простила»… — подавленно отметил Алексей Алексеевич и коротко бросил:
— Нет, Полина Викентьевна.
— Проказник вы были…
— То время миновало, кануло в безвозвратность.
— Прошла горячка юных лет?
— Кое в чем — да. Годы берут свое.
— Ах, полноте, Алеша, не гневите бога. Пардон, вы не против того, что я называю вас этак фамильярно — Алеша?
— Нисколько.
— Так все-таки чем вы занимаетесь, если не секрет?
— Покрышками. Точнее — шинами.
— А-а, — понимающе протянула Полина Викентьевна, хотя ответ ничего решительно ей не разъяснил. — А я видите как живу. Пришлось уплотниться, когда дочери выпорхнули из гнезда. Тесновато, но к вещам привыкаешь. Для меня все это, — обвела взглядом комнату, — реликвии. Да вы присаживайтесь.
Алексей Алексеевич чувствовал, что каждый его жест, каждое слово прикидываются на ту мерку, под которую он когда-то не подходил. Сел на стул, предложенный хозяйкой дома, не зная, что говорить и как вести себя дальше.
К счастью, на веранде послышались шаркающие шаги, и в комнате появились двое: старушка в накидке и в шляпке-канотье, бесплотная, сгорбленная, сморщенная, и мужчина одинаковой с нею ветхости. Его одежда — длинный клетчатый пиджак и брюки дудочкой, какие носили на заре века, красноречиво говорили о принадлежности к «бывшим».
Алексей Алексеевич похолодел при мысли, что ему будет оказана честь играть в преферанс в таком кругу.
Но сего не произошло, поскольку следом пожаловала еще одна партнерша, внешним обликом совершенно выпадавшая из этой компании, молодая, громкоголосая, эксцентрично одетая.
Полина Викентьевна представила Брянцева гостям.
— Знакомьтесь, Алеша Брянцев…
— Алексей Алексеевич Брянцев, — поправила Леля, — мой соученик.
— О, это была трогательная влюбленность. Истинно рыцарская, я бы сказала, — защебетала Полина Викентьевна, стараясь выглядеть приветливой и бодрой. — Алеша преодолевал все преграды, стоически выдерживал… О, юность, юность!.. Faites connaissance[4], супруги Дьяковы.
— Очень рад.
— В один день венчались. Я с покойным мужем — царство ему небесное — и они. В нашем соборе. С тех пор…
— Тогда позвольте рассказать о презабавной встрече в Париже, — оживился Алексей Алексеевич. — Решил я посмотреть знаменитый оперный — Париж без него вроде бы и не Париж. Иду, иду и чувствую — заплутал. Спрашиваю у одного, у другого прохожего на плохом немецком, как пройти к опере. Смотрят недоуменно, силятся понять — тщетно. Возле меня уже целый кружок образовался. И тут, откуда ни возьмись, средних лет мужчина. «Вам оперный? Пойдемте, провожу». По пути объясняет…
— …что французы говорят опера́,— вставила Леля, — и не поняли тебя. — Укорила: — Ах, Алеша, это так элементарно.
— Каюсь. Бескультурье подвело. Ну, и я ему: как хорошо, мол, встретить русского при таких сложных обстоятельствах. «А мне тем более, — отвечает со скорбью в голосе. — Моя заветная мечта — попасть перед смертью в Россию. И попаду! Непременно попаду! Вы из каких мест?» — «Издалека, — говорю. — Сибирь. А родом из Новочеркасска». — «Боже мой! — издает страдальческий вопль мой собеседник. — Так и я ж оттуда! Батюшка мой архиереем был в тамошнем соборе. Сладкопевцев. Может, слышали?»