Сенека Младший лично наблюдал, как по мере укрепления императорского режима, власть Цезарей из династии Юлиев-Клавдиев высвобождается из под всякого контроля со стороны общественного мнения, как к императорам постепенно приходит понимание всей безграничности их могущества,[115] как принцепсы-тираны утверждают свой сверхчеловеческий статус, попирая все общепринятые моральные нормы и освещённые авторитетом предков традиции.[116] Одним словом, воспитатель Нерона был очевидцем тех негативных явлений в общественной жизни Рима I в. н. э., описание которых составляет основное содержание "Анналов" Тацита.
Венцом деградации режима Юлиев-Клавдиев выступает у Сенеки правление Нерона. Конечно, ожидать от него полной объективности в оценке этого императора трудно: будучи, наряду с Афранием Бурром, фактическим руководителем государства в первые годы правления Нерона, Сенека, как известно, был впоследствии отстранён от власти, и естественное чувство обиды и разочарования не могло не сказаться на изображении им своего воспитанника в трагедии "Октавия". К тому же мысль о том, что во многих преступлениях Нерона виноват, в сущности, он, Сенека, не справившейся с взятой им на себя ролью наставника юного государя, по всей вероятности, сильно беспокоила философа, а значит, желание освободиться от комплекса вины занимало среди мотивов, побудивших его написать "Октавию", далеко не последнее место. Однако нас в данном случае интересует не принципат Нерона как таковой, но эпоха Юлиев-Клавдиев в целом, какой её видел Сенека.
С тех пор, как Октавиан одержал победу в братоубийственной войне и принял под свою руку римское государство, единственно прочным основанием власти, по мнению Сенеки, стал страх, внушаемый императором своим подданным. Принципат был утверждён на крови тысяч павших в Гражданских войнах, своим происхождением он неразрывно связан с насилием, которое является лучшим средством поддержания и упроченья власти принцепса. Этот тезис защищает в трагедии Нерон (Senec. Octav., 492–532), защищает, вне всякого сомнения, не только от своего лица, но и от имени своих предшественников на императорском престоле. Важно отметь при этом, что принципат Тиберия ни коим образом не выпадает у Сенеки из обрисованной им общей картины: преемник Августа воздал своему приёмному отцу божеские почести и продолжил его дело (ibidem, 529–530). Складывается впечатление, что, подобно тому, как трагедия дома Атридов — результат преступлений, совершённых несколькими поколениями правителей Микен, так и трагедия, переживаемая римлянами при Нероне — плод преступных деяний не только этого принцепса, но и Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия.
Таким образом, мы практически ответили на вопрос о том, как соотносится с исторической реальностью известная нам из произведений Тацита картина принципата преемников Августа в целом, и Тиберия, в частности. Однако, поскольку история изучения данной проблемы насчитывает не одно десятилетие, будет уместным (и даже совершенно необходимым) более подробно, чем мы делали это до сих пор, рассмотреть хотя бы некоторые из точек зрения на этот счёт, бытующих в исторической литературе. Но коль скоро проблема "Тацит и принципат" интересует нас лишь в плане влияния политических воззрений великого римского историка на его литературное творчество, и, в особенности, на изображение им принципата Тиберия, основное внимание будет уделено тем исследователям, в трудах которых данная проблема получила, на наш взгляд, наиболее яркое освещение. Подобная выборка тем более необходима, что в настоящее время налицо известное "перепроизводство" литературы о Таците.[117] К тому же исчерпывающий обзор научной литературы, посвящённой римскому историку, имеется в докторской диссертации Г. С. Кнабе,[118] что, в какой-то мере, избавляет нас от необходимости исследовать данный вопрос самостоятельно. Однако в виду важности обозначенной проблемы, а также, принимая во внимание то обстоятельство, что в ряде работ о принципате Тиберия проблема "Тацит и Тиберий" или, в более широком плане, "Тацит и принципат", является по существу центральной,[119] оставить данный вопрос совсем без внимания не представляется возможным.
115
Одну показательную в этом плане фразу Нерона сохранил для нас Светоний (Nero, 37). Хотя Тиберий вступил на престол далеко не в столь юном возрасте, как Нерон или Калигула, но и он, в конце концов, поддался действию дурмана ничем не ограниченной власти.
116
Нам кажется, что в творимом римскими императорами (Тиберием, Калигулой, Нероном, Домицианом) произволе, в жестокостях, уничтожающих само понятие "человечности" (Tac. Agr., 2), в разврате, оскорбляющем наши представления о нравственности и моральной норме, нельзя не усмотреть стремление принцепсов продемонстрировать обществу, что власть, которую они олицетворяют, стоит выше всех писаных и не писанных норм, выше законов божеских и человеческих. В условиях I в. н. э., когда республиканские традиции всё ещё продолжали играть заметную роль, подобное нарочитое попрание всех почитаемых в глазах общества установлений и институтов — семьи, традиционной религии, старинных магистратур (в этой связи уместно вспомнить историю с конём Калигулы (Suet., Calig. 55)) — выражало определённую политическую линию. Её суть состояла в том, чтобы сделать императора единственным источником закона и права (ibidem, 34), превратить принципат в монархо-теократическую систему (Suet. Dom., 13).
117
Эти слова, сказанные М. Л. Гаспаровым более 30 лет (Новая зарубежная литература о Таците и Светонии // ВДИ. 1964, № 1. С. 176–191), вдвойне справедливы сегодня. Интерес к творчеству великого римского историка не ослабевал, и в 70-80-ые гг. корпус научных трудов, посвященных Корнелию Тациту, пополнился рядом новых работ. Обзор некоторых из них см.: Benario H. W. Recent work on Tacitus (1974–1983) // ClW. Vol. LXXX, 1986. P. 78–152.
119
Freytag L. Tiberius und Tacitus. Berlin, 1867;
Ritter J. Die taciteische Charakterzeichung des Tiberius. Rudolfstadt, 1895;
Pippidi D. Autour de Tibere. Bucuresti, 1944;
Klingner F. Tacitus uber Augustus und Tiberius. Interpretationen zur Eingang der Annalen. Munchen, 1954;
Khoche U. Zur Bedeutung de Kaiser Tiberius durch Tacitus // Gymnasium. Bd. LXX, 1963. S. 221–226;
Bernario H. W. Tacitus and the principate // CJ. LX, 1964 /65. P. 97–106.