Дорогая моя Варвара Дмитриевна, вы не поверите, как я была тронута вашим письмом. Хотела бы ответить много-много — но не могу, мы все в переездах, да и не знаю, в деревне ли вы. Черкните одну строчку с вашим адресом в Елизаветино (Балт<ийской> жел. дор.), дача Аврора — я так хочу говорить с вами много и долго. Послезавтра мы возвращаемся в Россию. Я все еще не совсем выздоровела, это невыносимо — быть больной! Обнимаю вас так крепко, как люблю, жду новостей, всегда ваша
Дорогая моя Варвара Дмитриевна, наконец-то весточка от вас! Я начинала уже беспокоиться, я знаю, что Николай-то Николаевич наверно в Петербурге и перешлет мое письмо, где бы вы ни были. Нет ничего хуже болезни на свете; воображаю, как вы измучены и расстроены, от всей души вам сочувствую. Напрасно вы думаете, что меня не интересуют «семейные» разговоры: это не семейные, а душевные, а душа милого и дорогого человека, — каковы для меня вы, — это больше, чем интересное, это главное, это все. Если бы моя мать заболела или кто-нибудь из близких, я уверена, что об этом только и писала бы вам и ни на минуту не усумнилась бы, что это вам не покажется скучно. Напишите мне, вполне ли оправились ваши, как чувствует себя вообще Дмитрий Васильевич и собирается ли он нынче куда-нибудь за границу. Мое заграничное лечение, конечно, было оборвано, я чувствовала ясно, что мне следует там остаться хоть до зимы, но что можно сделать против force majeure?[239] Надо было вернуться, а вернувшись надо работать, да еще так, как никогда. Я уже и теперь чувствую себя не вполне хорошо, погода стоит ужасная, — и меня мучит мысль, что к зиме опять разболеюсь, а это, правда, теперь невозможно.
Кто вам делал ваш перевод, что вы так должны с ним мучиться?[240] Не mlle Julie Загуляева, надеюсь?[241] Что касается Волынского и Люб<ови> Як<овлевны>, — то я решительно о них ничего не знаю[242]. Слышала, что Л<юбовь> Я<ковлевна> уехала за границу и что журнал приостановила на три-два месяца. Перед нашим отъездом у Дм<итрия> Серг<ееви>ча с Волынск<им> были какие-то трагикомические истории по поводу «Л<еонардо> да Винчи», чуть ли не вызов на дуэль, причем все шло от В<олынского>го, и Дм<итрий> С<ергеевич> прекратил это лишь отсылая все письма нераспечатанными. Но отношения прекращены раз навсегда[243].
Напишите мне о своей книге. Знаю, что в вашем настроении трудно писать, но иногда именно в этом настроении писать бывает необходимо. Я тогда пишу стихи, а вы?
Обнимаю вас от всего сердца, душевный привет Дмитрию Васильевичу и Николаю Николаевичу. Часто ли он к вам приезжает? Пишите мне, порадуете меня очень!
Дорогая Варвара Дмитриевна! Жду не дождусь весточки от вас — а весточки нет. Я вам писала отсюда уже больше месяца тому назад. Не больны ли вы? Или настроение такое плохое, что не хочется сесть за письмо? Тогда скажите только, что вы здоровы, а я терпеливо подожду, пока переменится настроение или пока вы вспомните, что я вам не чужая и что со мной можно говорить даже и тогда, когда тяжело на душе.
Здоровы ли все ваши? Шлю им сердечный привет. Работаю много, но все недовольна. И здоровье мое не позволяет отдаться работе, как нужно.
Обнимаю вас, дорогая, и непременно жду хоть двух строк.
Ваша
Дорогая Варвара Дмитриевна, только что отправила вам несколько слов, так как обеспокоилась вашим молчанием, — и сегодня утром получила, наконец, от вас письмо. Вот и вышло, как я предполагала, т. е. что вы были в дурном настроении и потому не хотели писать. Это меня очень огорчает, это значит, что вы относитесь ко мне внешним образом, можете говорить со мною лишь тогда, когда состояние духа более или менее равнодушное, когда можно думать о посторонних предметах. И то сказать, ведь вы меня совершенно не знаете изнутри, и даже к Урусову отнеслись с большим доверием[244]. Я, впрочем, не удивляюсь, что он вам ответил так, как ответил. Я очень люблю Урусова, он чудный человек, незаменимый, когда живется весело и покойно или когда нужно помочь во внешней беде; но со сложными психологическими тревогами я бы никогда к нему не обратилась. Он и в себе их не любит и, наверно, шутит с ними и над ними.
240
Судя по всему, речь идет о переводе книги Комаровой о Жорж Санд на французский язык. Он выходил на протяжении долгого времени: George Sand, sa vie et ses oeuvres (P., 1899–1926. T. 1–4).
241
Юлия Михайловна Загуляева (1861– после 1916), публицистка, переводчица, драматург. Во французском варианте книги имя переводчика или консультанта указано не было.
242
Аким Львович Волынский (Флексер; 1861–1926) и Любовь Яковлевна Гуревич (1866–1940), судя по всему, интересовали Комарову как автора журнала «Северный вестник», где Гуревич была основной пайщицей, а Волынский — ведущим сотрудником и своего рода идейным вдохновителем. Письма Волынского к Комаровой — РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 148 (к интересующему нас времени относятся письма 1896–1897 гг.), письма Гуревич к ней — РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 171 (письма 1893–1897 гг. и недатированные). Судя по этим письмам, между Гуревич и Комаровой нередко возникали всякого рода недоразумения, связанные с сотрудничеством последней в «Северном вестнике».
243
Об истории этого литературного столкновения, вылившегося в долгий разрыв отношений, см. слова Гиппиус в воспоминаниях о Мережковском: «..он <Волынский>, м<ожет> б<ыть>, потому и не напечатал „Леонардо“ в своем журнале, что уже тогда задумал сам написать большую книгу о „Леонардо да Винчи“» (Цит. соч. С. 84). Об этом же Мережковский писал Перцову 3 августа 1897: «Ах да, еще последнее сказание о слякоти — Флексер тоже пишет о Леонардо да Винчи — он от меня ни на шаг. И ведь будет наивно (— тоже sancta simplicitas) убежден, что это не я его, а он меня заинтересовал Леонардо» (Русская литература. 1991. № 2. С. 166).