Когда к отцу ее, директору Исторического музея, пришел важный седой господин, почетный опекун музея и мать наказала ей сидеть тихо в зале и внимательно смотреть, запомнить лицо господина, который будет выходить из отцовского кабинета, потому что это сын Пушкина, — то в детском уме тотчас встал черный бронзовый памятник — другого Пушкина она еще не знала, и няне было тотчас сообщено, что «приходил к папе сын памятника Пушкина».[587]
На детском утреннике в Большом Московском Театре, где показаны сцены из «Руслана и Людмилы», «Мазепы», «Евгения Онегина» — девочка отбирает для себя ту часть спектакля, которая дала ей первую сладкую и томительную догадку о любовной печали, о любовном страдании, позднее — вливаются в детскую душу горячие струи горячей жизни из «Цыган», в забавных и наивных восприятиях одной, другой строки Пушкина — ребенок настойчиво и страстно ищет путей к познанию поэта… И уже это не «памятник Пушкина» на Тверском бульваре, а Пушкин хрестоматий, потом Пушкин благоговейно хранимых под подушкой книг, и, наконец, — но через какой долгий срок, и длинный путь приобщения «свой» Пушкин — «мой Пушкин», — перед которым, преклоняясь, едва ли не талантливейший из современных русских поэтов слагает великолепный, нетленный венок: переведенные Мариной Цветаевой на французский язык стихи, переведенные бесподобно и с такой торжественностью подлиннику, с такой чуткой передачей ритма, дыхания, аромата пушкинского стиха, что каждое стихотворение покрывалось восторженным и благодарным шепотом, и словами благодарности…
Та часть чтения, в которой Цветаева рассказывала, как завороженная впервые прочитанной поэмой «Цыганы» — она спешит в людскую приобщить своей радости няньку, ее гостя, горничную, и как о детский восторг разбивается скепсис ее слушателей — особо пленила слушателей свежестью и нежной теплотой юмора.
«Мой Пушкин» М.Цветаевой появится скоро в печати, но чтобы оценить всю значительность, всю прелесть этого произведения, — надо слышать его в чтении автора, и тогда лишь вполне уясняется и само название, тогда лишь вполне оправдана законность этого присвоения поэта поэтом: «Мой Пушкин»…
<…> С огорчением прочли мы стихи Марины Цветаевой. Больно, когда такой большой поэт в погоне за какими-то странными словесными эффектами нарушает и гармонию стиха, и естественный строй человеческой речи, доходя до такой какафонии, как:
Или:
Едва ли такая словесность может быть кем-либо воспринята как поэзия, как бы прекрасны и значительны ни были выражаемые поэтом чувства и идеи. <…>
А. Гефтер
Пушкинский вечер Марины Цветаевой{187}
Вечер 2-го марта, устроенный поэтессой Мариной Цветаевой, доставил посетившей его публике редкое удовольствие. «Мой Пушкин» начался с ряда детских воспоминаний. Сначала «мой Пушкин», как «моя мама», «моя няня», четырехлетней девочки, полюбившей памятник поэта, потому что он (памятник) был черный и большой-большой, больше всех.
Потом, первоначальное знакомство со стихами Пушкина, уже любимого «через его памятник», составлявший границу прогулок и игр ребенка на Тверском бульваре… Она не все понимает в его стихах, они принимаются ею, как принимаются ребенком слова молитв, без критики и глубоко. Если происхождение любви к Пушкину имело своим отправным пунктом «Памятникпушкина» (одним словом), то дальнейшее развитие чувства обязано собственной ответной музыкальности и врожденной поэтичности богато одаренного ребенка. Сначала увлеченная поразившим ее памятником, а потом, постарше, — во власти поразительной музыки и замысла поэта, она избирает его своим вождем на всю жизнь, постепенно все глубже проникая в его колдовство.
Не каждому дано быть поэтом, конечно, но случайная встреча четырехлетней девочки с «черным памятником», мне кажется, имела свое значение. Не много детей знало лично Пушкина, а маленькая Муся Цветаева была уверена, что знала. «Памятникпушкина» был для нее живым. Над этим стоит подумать. Это интересно и прекрасно.
Да, Марина Цветаева имеет право сказать: «Мой Пушкин». Не только ее озаренное Пушкиным детство, по воспоминаниям о котором мы можем судить, какую роль сыграл он в ее жизни, но и ее стихи, не только посвященные ему, вернее, созданные им в ее душе его талантливого медиума, дают ей право на это восклицание: «Мой Пушкин!».
К концу вечера она прочла несколько своих переводов пушкинских стихов на французский язык, блестящих по точности передачи текста и по чудесной музыкальности, до сих пор никому из переводчиков не бывшей доступной.[588] Поразителен перевод «Бесов».
Единственное, о чем пришлось пожалеть, это о том, что поэтессе не поднесли цветов, которые она так заслужила.
<…> В отделе стихов представлены Г.Кузнецова, Ю.Мандельштам, Вяч. Иванов, В.Смоленский, Марина Цветаева.
Новые стихи Вяч. Иванова проще и как-то прозрачнее его прежних стихов. На них как бы отсвет гетевской лирики. Вяч. Иванов приблизился к Гете, но от поэзии наших дней, эмигрантской поэзии в частности, он так же далек в новых, как и в прежних своих стихах. Но эта «неактуальность», на наш взгляд, только увеличивает их своеобразную прелесть.
Так же особняком среди современных поэтов стоит Мар. Цветаева. Помещенные в 63-ей книге «С<овременных> з<аписок>» стихотворения ее посвящены Пушкину. В первом (Стихи к Пушкину) поэт резко полемизирует с почитателями, заменившими живого, настоящего Пушкина — кумиром, имеющим мало с ним общего. Богатые и неожиданные рифмы оттеняют смелые и парадоксальные образы, в которых выражена мысль автора, сама по себе нисколько не парадоксальная. В общем, «Стихи к Пушкину» только смелый фельетон в стихах в духе некоторых вещей Маяковского. Зато во втором стихотворении (Петр и Пушкин) так много пафоса, столько жизни в образах, местами столько мощи, что, несмотря на рассудочность замысла, фельетон здесь претворен в поэзию. <…>
588
Двумя неделями раньше, 18 февраля, Цветаева выступила со своими переводами Пушкина на вечере, организованном негритянским населением Парижа. Марк Слоним, присутствовавший на вечере, писал спустя три дня: «Последней выступала Марина Цветаева, прочитавшая „К няне“, „Для берегов отчизны дальней…“, „Пророк“, „Прощай, свободная стихия…“ в собственных французских переводах. Эти переводы, интересные опытом тонифицирования французского силлабического стиха и исключительно близкие к подлиннику, вызвали единодушные аплодисменты всего зала» (Последние новости. 1937. 21 февр. С. 4).
О французских переводах Цветаевой оставил интересное свидельство Дмитрий Сеземан (р. 1922), живший в 1939 г. в одном доме с ее семьей в Болшево: «В то время Марина Ивановна много переводила, в особенности кавказских и других восточных поэтов. Работу эту она выполняла добросовестно и тщательно, но относилась к ней как к необходимости. Я не помню случая, чтобы она, в болшевские вечера, читала отрывки из этих переводов. Зато к своим переводам Пушкина на французский язык, сделанным еще в Париже, она возвращалась охотно и читала нам их с удовольствием.
Пушкин всегда был для Марины Ивановны духовной родиной, и теперь, вернувшись в Россию, где ждала ее гибель, она у него искала поддержки. Можно спорить об этих переводах, в которых, по моему скромному мнению, Марина Ивановна слишком настойчиво навязывала французскому стиху русскую тоническую метрику. Ясно, однако, что во французской пушкиниане переводы Цветаевой занимают первостепенное место» (Вестник русского христианского движения. Париж — Нью-Йорк — Москва, 1979. № 128. С. 178–179).