И стала голой разновидность новой морали и любви, само зарождение которой и дальнейшее культивирование началось с недоброй памяти начала тридцатых годов.
После полудня к санитарке родильного корпуса санго-родка Азанки Люське приехал «муж» Гришка, здоровый, черный, с пронзительными темными глазами и цепкими большими руками. Гришка, как и Люська — невысокая, простоватая, начинающая рыхлеть молодая женщина, — был уголовником-бытовиком. На воле он занимался грабежом, она специализировалась по квартирным кражам. Это не мешало Гришке свободно разгуливать без конвоя и быть комендантом ОЛП-5 самой Азанковской пересылки, то есть рукой и ногой начальника.
По документам Гришка прибыл в сангородок в принудительном порядке — для лечения застарелой гонореи, что освидельствовал медпункт ОЛП-5 и подпись с печатью самого начальника.
На пороге проходной Гришку встретила Люська, шатнулась к нему, но Гришка и смотреть на нее не стал — ткнул в бок и что-то промычал. Люська опрометью кинулась в барак готовить еду, а Гришка важно прошествовал в корпус «первой терапии». Показав направление и печать начальника доктору Арсеньеву, так и не осужденному с 1937 года, но просидевшему девять лет под индексом КРА[23], Гришка сказал:
— Эту липу справь, когда бабы приедятся. Они и еду для меня будут брать — стол пятый. Пока…
Возмущенный Арсеньев не успел выговорить и слова, как Гришка удалился с хозяйским видом. Прошествовав по дорожкам сангородка, он уселся на скамейку «пятачка» — круглой клумбы с радиально расходящимися от нее дорожками, обильно усаженными неказистым белым табаком. Гришка поправил гармошку сапог и сделал вид, что задумался. Жесткое сухое лицо его деланно нахмурилось, заиграли скулы, и стало видно, как он некрасив и убог духовно, груб и силен физически…
Гришкино одиночество длилось недолго. Из бани напротив выскочила юркая, смазливая бабенка Нюрка по прозвищу Чубчик, с только что закрученными буклями волос, прямо по клумбам, млея, пошла к Гришке.
— Сокол мой, — пропела она, — заждалась!
— Дура! — процедил Гришка, но лицо его разгладилось, глаза ощупали Нюркину фигуру, посерьезнели, и он снисходительно и неестественно улыбнулся.
— Вот, таким-то я тебя и люблю… — еще нежнее пропела Нюрка, до истомы в ногах, упиваясь видом здорового мужика.
— Дура! — еще раз протянул Гришка, с усилием отводя глаза от Нюркиных округлостей.
— Вот даст тебе Люська…
— Миленький, лишь бы ты был со мной. А старую стерву Люську уж как я разделаю.
Нюркины глаза дико блеснули — мужик-то был рядом и что могли стоить угрозы какой-то уже стареющей бабы на пути к эдакой красотище.
Гришка для вида упирался, когда Нюрка потащила его в баню…
Через час Гришка невозмутимо сидел на нижней наре двухъярусной «вагонки» в общем мужском бараке. Перед ним на тумбочке стояла миска жареной картошки, залитая омлетом на американском яичном порошке, раскрытая банка американской же свиной тушенки и литровая банка с молоком. Между ломтями хлеба лежали леденцы, разбросанные в умышленном беспорядке.
Выздоравливающие работяги, выписанные из больничных палат перед отправкой в лес, голодными блестящими глазами пожирали снедь и готовы были гадами ползти к ней по первому зову из любого угла длинного барака.
Люська сидела напротив, глотая слюну и будучи не в силах оторвать взгляд от густого пучка черной шерсти, выглядывающей из выреза Гришкиной майки. Унимая расслабляющую дрожь в коленках, она в который раз уже предлагала суженому попробовать отобранную у кого-то еду.
— Гришенька… — в истоме робко выдохнула, Люська. — Отведай!
А Гришка продолжал смотреть в окно и молчал. Наконец он удостоил взглядом тумбочку, взял ложку, зачерпнул картошку, вывалил в рот и, уставившись в одну точку, начал медленно жевать.
Люська чуть заметным движением выразила восхищение.
Гришка взял банку, набрал полный рот молока и неожиданно прыснул все содержимое в Люськино лицо!
Люська не шевельнулась. В одну ее ноздрю попал кусок картошки, по лицу, подвитым волосам и отглаженному платью потекла жеванина, — она сидела как каменная, не меняя позы и даже не моргая…