Алтайский замолк, взглянув случайно на Кузьмина. Лицо того окаменело, он встал и дико заорал:
— Пошел вон!
Алтайский подхватил записку со стола и выскочил на улицу.
Вот так история! И кой черт дернул его за язык! Но ведь действительно, скажи подследственным в изоляторе, что за каждый год срока они получат по пачке махорки, все будут довольны — и следователи, и подследственные!
Значит, Кузьмин искренне верит в свою работу, и он, Алтайский, своей дурацкой откровенностью грубо вторгся, может быть, в святая святых этого человека, который, пусть непонятно, но по-своему, очевидно прав.
Вечером, уже засыпая, Алтайский вспомнил про записку Кузьмина, достал ее и прочел: «Нарядчику. Оставить в распоряжении ОЧО Алтайского сроком на 7 суток».
Это же отпуск — вот замечательно! И завтра и еще шесть дней можно будет не ходить на работу — отдыхать, починять одежду, спать, курить досыта и, может быть, сделать еще одну шкатулку.
Часть вторая. НЕВИДАННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ.
Глава 1. ШТРАФНИК
После встречи с Кузьминым и «отпуска» Алтайского неожиданно перевели в штрафную бригаду. Была ли это «милость» Кузьмина или начал действовать неумолимый лагерный закон, по которому через систему «стукачей» начальству становилось известно каждое неосторожно сказанное слово, но факт был фактом. Не помогли даже ходатайства начальника цеха ширпотреба, где работал Алтайский.
Бригада штрафников-строителей при численности, близкой к полсотне, имела в своем составе лишь десять настоящих плотников. Поскольку бригада состояла только из людей, в чем-то провинившихся, то ходила она под отдельным усиленным конвоем. Бригадир Сашка Макаров, земляк Алтайского, покачал головой и развел руками:
— Скажу тебе откровенно, Юрий, на кой черт ты мне нужен? Но никак не мог от тебя отвертеться. Говорят, что бежать хочешь и точка. — Сашка зло улыбнулся, но костистое лицо его в этот момент стало добрым. — Говорю им: чушь, куда такой доходной убежать может? А мне толкуют про Алешу Светлова и про то, что есть точные данные… И продал тебя Иоська Бессехес, который сидел с тобой в одной камере в Амазонке. Что ты там такое брякнул?.. Да ты садись!
Алтайский сел на голый, без постели, нижний ярус «вагонки», ему захотелось покурить. Он потрогал уже пустой кисет в кармане и опять почувствовал с собой что-то неладное. За последнее время голова стала необычно тяжелой, в местах укусов вшей оставались красные пятнышки, которые так и не проходили. От затяжки махоркой голова начинала кружиться, но при этом как-то светлела и обязательно вспоминалось что-нибудь хорошее: дом, родители, жена, сын… Так что же такое он брякнул тогда в изоляторе? Но без затяжки думалось туго, в голову не приходило ни одной путной мысли.
— Слушай, — прервал его молчание Макаров, — ведь тогда все мы, коротая дни и вечера, рассказывали какие-нибудь истории. Ты ничего не рассказывал?
— Рассказывал… — с трудом припомнил Алтайский. — Про оборону Порт-Артура говорил… Про расстрел царской семьи здесь, в Екатеринбурге… Про Солоневичей…[8]
— Ну, я понял, — сказал Макаров. — Я ведь тоже за это загремел в штрафники. Рассказал книгу Бориса Солоневича «За монастырской стеной», это о том, как два бывших комсомольца бежали с Соловков… Плохи наши дела — нельзя никому ничего говорить. Советую тебе запомнить: здесь не понимают, что человек может что-то сказать просто так, без цели. Неосторожное или случайное слово не только передадут кому надо, но еще и обязательно переврут. Не откровенничай, а еще лучше — молчи… Завтра переезжай ко мне в бригаду.
Алтайский доплелся до своего барака, когда все уже спали и только дневальный клевал носом, вырисовываясь на фоне красного прямоугольника раскрытой печи с раскаленными углями. Стараясь не шуметь, он дошел до нар, где лежал его раскатанный бушлат-подстилка. Между нарами пробежала большая крыса, и Алтайский, ложась, на всякий случай прощупал рукав бушлата, где хранился кусочек мыла, завернутый в тряпочку. Утром надо было не прозевать завтрак с бригадой Макарова, которую кормили раньше, чем бригады из цеха ширпотреба. Это была последняя мысль перед спасительным сном…
Утро выдалось сырым, холодным. Плохо спасала накинутая сверху дырявая телогрейка — нельзя было закрыть ею все, что мерзло, особенно ступни ног, обмотанные обрывками разномастных портянок. Алтайский вскочил, быстро направился к выходу, но заметил на полу что-то знакомое. «Утащила-таки, проклятая», — подумал он, наверное, вслух, так как сразу замолк чей-то храп. Юрий наклонился и подобрал с полу развернутую тряпку, в которой остался совсем маленький кусочек мыла со следами крысиных зубов: «Вот тебе и постирал наволочку думки!» А думка была единственной вещью из дома, которую он еще не продал, не променял, не проел…
8
Братья Солоневичи, Борис и Иван с сыном Юрием, бежали из Свирьлага. Позднее И. Солоневич издал в Болгарии книгу „Россия в концлагере".