Через несколько дней Бартель вызвал Алтайского в дневную смену — основная работа была все же днем.
Первые отблески осени уже пробивались в далях запестревших лесов, в порыжевших кустах по овражкам, в стальном цвете притихшей прозрачной воды в речных заводях.
Кончалась смена, когда Бартель зашел в лабораторию и недовольно сказал:
— Попутал сейчас твою Галю с Гохманом. Зашел в сарай, слышу на чердаке разговор, лестница нет, пошел кругом, нашел маленький лестница и большой дыра, залез — вижу немножко сено, тряпка… Собака спать хорошо… Как можно такой хороший девушка и такой толстый старый кот? Эх, Юра!
Алтайский в душе был давно подготовлен услышать эту новость, однако подробности, о которых сказал Бартель — сено, тряпки, сарай, собачья лежанка — были неприятны. Юрий вдруг ощутил в душе пустоту, но в то же время с удивлением для себя отметил, что почему-то не ощущает уязвления чувства собственности, обиды… Выходит, он уже совсем не мужчина… Вместе с тем Алтайский был рад своей твердости. Вот оно, лагерное счастье: собачья лежанка или собачье же свидание подальше от глаз, на пустыре, а если чуть-чуть повезет, то комфортный топчан, тайну которого все равно разгадает надзиратель!
— Ну, что смотришь, как баран? — решительно кольнул Бартель. — Иди, бей Гохмана!
Алтайский, который сидел за столом, подперев подбородок ладонью, и что-то считал на огрызке бумаги, поднял голову:
— Что я могу сделать, Иван Иванович, если я не мужик… И зачем мне штрафной лагпункт, когда своего горя хватает.
— Тогда хорошо, — успокоился Бартель. — Я думал, она тебе изменила. Да еще на собачья лежанка…
— Нет, Иван Иванович, она хорошая, она хотела мне помочь… Вот ты, Иван Иванович, можешь ли понять, что нельзя думать о женщине, когда кругом море несчастья? Вот ты прислал на завод кучу голодных девушек и женщин, я хожу в перегонную мимо душевой, по коридору. Бывает, что они там одеваются, стоят голенькие, а я вижу только их худобу, и мне хочется… Знаешь чего? Кормить их, бедненьких… Эти девушки, чтобы жить, за пайку хлеба начинают ходить по рукам. Понимаешь, как это плохо? Девушки… Эх!..
— А, Юрий, думать ничего не нужно. Я понимаю, ты понимаешь — это и все, что мы можем.
— Есть еще одна Галя — ленинградка, студентка. Она сидит за то, что не ответила на домогательства работника НКВД, и он ей состряпал дело. Она не знала, что ее может ожидать в лагере, теперь она сломлена, готова на все, и я не знаю, как ей помочь.
— Меньше смотри кругом, душа у тебя мягкий, сам подохнешь с голоду, ежели всех кормить будешь… Скорей социализму надо делать, тогда всех кормить.
— Печально все это, Иван Иванович. Еще хуже, что подлецы всякие из лагерной придури[12] знают результаты медицинской комиссовки и всех настоящих девушек заранее распределили, какая кому достанется за эту пайку…
— А что сделаешь? Жить надо легче, думать меньше… Змитрович работает?
— Да, сегодня гоним спирт. Змитрович в перегонной.
— Ты его на замок закрыл?
— Да, Иван Иванович. Вот ключ.
Вошла Галя и каким-то настороженным взглядом поглядела на обоих. Бартель взял ключ, но уходить не торопился — смотрел на Галю, и в глазах его было сожаление.
Галя прошла к своему месту, достала с полки небольшой лабораторный стаканчик, посмотрела на свет — чист ли, решительно и деловито вышла из комнаты.
— Пойду посмотрю, как дела у Змитровича, — сказал Бартель и вышел следом.
Змитровичу — высокому, худому рыжему поляку, была поручена самая ответственная операция — конечная перегонка спирта. Выполнял он ее честно, ни одному из блатных ни угрозами, ни посулами не удавалось выпросить у него ни капли. Эта честность имела под собой прочное основание — Змитрович получал посылки с салом с бывшей польской территории, где жили его родные, был независим и незаменим.
Алтайский тоже решил заглянуть к Змитровичу, посмотреть, не перепробовался ли тот готового продукта? Юрий подошел к двери и вдруг услышал истошный крик мастера Валентины Галюновой:
— Юра! Юра! Сюда, скорей! Юра!
Голос раздался с третьего этажа. Алтайский через три ступеньки рванулся вверх. Там на полу, рядом со сборником концентрированной серной кислоты, лежала Галя, которую за плечи, стоя на коленях, поддерживала Галюнова. Глаза Гали были широко открыты, они с укоризной и страхом смотрели на Алтайского. Из левого угла рта тянулся коричневый след стекающей капли. Здесь же, по полу, стоял лабораторный стаканчик со следами темной жидкости на дне…
12
Придурь, придурки — обычно так в лагере называют обслугу, куда относятся нарядчики, парикмахеры, повара хлеборез и прочие.