LXXVII
Порочное правосудие — почти неизлечимая болезнь России. Это хорошо понимал Павел I, и это одна из причин, приведшая к его убийству. Слишком многие заинтересованы в том, чтобы правосудие было именно таким, каково оно есть: должникам это надо для того, чтобы не платить свои долги, судам — для того, чтобы иметь с этого какую-то выгоду, чтобы с этого жить и давать жить своим судейским чиновникам, которые все без исключения получают весьма небольшое жалование от государства. Более того, в этой стране не считается постыдным воровать таким или каким-либо иным образом. Аббат Фромен из Амьена воспитывал детей госпожи Давыдовой, и она, беседуя с ним, однажды сказала:
— В первые годы нашего замужества мы жили очень бедно, до тех пор, пока не умерли родственники мужа и мои.
— Но как же вам все-таки удавалось находить средства к существованию?
— Мой муж был полковником, и мы просто воровали.
— Воровали?
— Да, все так делают.
LXXVIII
Господин де Кристин, секретарь русского посольства в Париже в ту пору, когда послом был Марков[51], часто, находясь в Петербурге, ходил к одной придворной даме, княгине, где всегда встречал ее отца. Этот старый господин подружился с де Кристином и в беседах с ним то и дело рассказывал о своих злоключениях. Де Кристин не все знал о том, как тому приходилось жить. Наконец, старик однажды сказал, что его собеседник весьма сочувственно относится к его злоключениям, но что он не знает некоторых подробностей: «Как, Вы не знаете? Ведь я воровал. Я был суперинтендантом, отвечавшим за хранение имущества, и однажды взял орден, украшенный бриллиантами, который принадлежал императрице Анне. Дело раскрылось, и императрица Екатерина сослала меня в Ригу, где я прожил тридцать лет, имея возможность путешествовать, но не имея права посещать обе столицы. Наконец, Павел милостиво позволил мне вернуться»[52].
LXXIX
Что касается продолжительности судебных тяжб, то здесь надо сказать, что, например, коллегия нашего ордена в Могилеве имела тяжбу, которая длилась сто тридцать лет. Речь шла о земле, которую незаконно захватил один польский помещик. Когда пришло время выносить судебное решение, противоположная сторона подкупила судей, и они стали затягивать процесс на три года, десять лет, двадцать лет и т. д. О. Дезире Ришардо, который впоследствии стал провинциалом ордена во Франции, в 1818 г. занимал должность ректора Могилевской коллегии; он изучил дело и пришел к убеждению, что законы или указы говорили в нашу пользу. Он написал об этом министру, князю Александру Голицыну, а также послал ему доказательства нашей правоты. В ответ он получил гневное письмо министра, который писал: «Какая дерзость, будучи обычным частным лицом, толковать указы империи! Тем самым вы навлекаете на себя наказание, предусмотренное законами…» Понятно, что после этого у о. Ришардо пропало желание на чем-либо настаивать. Через два года иезуиты были изгнаны из России, а их имущество было передано российскому правительству. Я не удивлюсь, если узнаю (и хотел бы узнать), что с тяжбой, затеянной сто тридцать лет назад, покончили в считанные месяцы в пользу правительства.
LXXX
А вот история о том, как один белорусский еврей помог великому князю Константину, брату Александра, составить достаточно верное представление о правосудии в России. Князь инспектировал войска, расквартированные в этом краю, и однажды, совершая конную прогулку в сопровождении адъютанта, увидел на улице еврея, которого узнал по его одежде, издалека не сильно отличавшейся от одеяния польских иезуитов, хотя вблизи их не трудно различить.
— Видите этого еврея? — спросил он своего адъютанта. — Сейчас я нагоню на него страху.
Сказав это, он громко и хрипло закричал:
— А ну прочь с дороги, мошенник, твой народ распял моего Спасителя!
— Совершенно верно, — крикнул в ответ еврей, отпрыгивая в сторону, — но верно и то, что судебный процесс длился менее суток, но если бы его судили в России, суд длился бы до сих пор!
Продолжая путь, великий князь со смехом рассуждал о той великой истине, которая заключалась в этом ответе.
LXXXI
Однажды княгиня Голицына[53], дочь которой является членом общества Святого Сердца в Риме, получила уведомление о долге ее мужа[54], умершего десять лет назад: в присланном платежном распоряжении была подпись самого покойного князя Алексея Голицына. Надо, однако, сказать, что в России так много князей Голицыных, что из них можно было бы составить такой же многочисленный полк, как из Фабиев в Древнем Риме. Княгиня тотчас же поняла, что это ошибка, и отправила письмо губернатору города Смоленска, в котором сообщала, что присланный вексель подписан не ее мужем, а каким-то другим князем Алексеем Голицыным. Прошло некоторое время, и она получила письмо от своего управляющего, который сообщал ей, что на ее имение Алексияновку наложен арест, и что для обеспечения этого ареста суд временно отправил туда полдюжины понятых, которые расположились в имении со своими женами, детьми, слугами и лошадьми и живут там в свое удовольствие. В этой стране еще сохраняется обычай проявлять гостеприимство и кормить голодных судейских чиновников, которые, пользуясь этим, спешат грабить крестьян и опустошать подвалы и амбары. Княгиня посылает губернатору еще одно, более резкое письмо, и он отвечает ей, что делает все возможное, ведя переговоры с представителями суда, однако только по истечении седьмого месяца было сделано заявление о том, что должником действительно оказался другой князь Алексей Голицын, и что понадобится еще пять месяцев для того, чтобы все чиновники покинули Алексияновку. Тем не менее цель была достигнута: вершители правосудия жили за чужой счет целый год. Быть может, потом тот же самый вексель послали еще какому-нибудь князю Алексею Голицыну, чтобы другие пройдохи смогли поправить свои дела.
52
Граф де ла Гард (см.: Fetes et souvenirs du Congres de Vienne. Bruxelles, 1843. Т. V. P. 23) рассказывает историю, которая вполне может оказаться той же самой.
«Посмотрите, — продолжал князь Козловский, — на эту молодую женщину, так безыскусно наряженную в платье калабрийской крестьянки. Быть может, она вспомнила о том, во сколько в свое время порыв тщеславия обошелся ее матери. Эта мать, которая была немного связана с моей семьей, на себе ощутила, что иногда императорская диадема жестоко ранит лоб, даже если политика никак не связана с таким опытом».
Дама была миловидной, а история обещала оказаться пикантной. Я попросил моего остроумного собеседника рассказать мне ее. И вот что он поведал:
«Однажды императрица Екатерина пожелала навести порядок среди множества всяческих драгоценностей, сложенных в сундуки, которые со времен царствования Петра I скрывали сокровища, почти неведомые обитателям дворца. Опасаясь возможной кражи во время этого общего осмотра, императрица назначила двух гвардейских капитанов наблюдать за работой. Одним из них был отец этой миловидной дамы. Вид всех этих богатств так ослепил обоих капитанов и вскружил им голову, что они пришли к пагубной мысли совершить кражу. Они сговорились похитить некую часть этих сокровищ, надеясь, что недостаток останется незамеченным. Совершив кражу, они поделили преступную добычу между собой. Тот, кому достался жемчуг, поспешил с доверенным человеком отправить его в Амстердам. Там этот жемчуг был тайком продан, а полученные деньги капитан потратил на выкуп земель, в свое время заложенных его семьей, причем их наследником он сразу сделал своего сына. Другой, которому достались бриллианты, ждал весны, чтобы отправиться в Англию, где, как ему казалось, он сам управиться с продажей лучше, чем какой-нибудь агент.
Среди украденного была диадема, стоимость которой превышала сто тысяч рублей. Все драгоценности он заботливо спрятал в самом дальнем углу своей квартиры, но, как известно, рок всегда следует за преступлением: однажды его жена обнаружила тайник. Напрасно муж клялся ей, что диадема ему не принадлежит, что он просто хранит чужое, что его об этом попросили. Она умоляла, чтобы он просто позволил ей надеть это украшение на придворный бал, причем совсем ненадолго. Он сопротивлялся, но она не отставала от него, умоляла и плакала так, что, в конце концов, капитан, безумно любивший свою жену, к несчастью, уступил ей, надеясь, что эту драгоценность, не видевшую белого света, наверное, лет сто, никто из нового поколения просто не узнает.
И вот молодая женщина, не чувствующая, что эта диадема жжет ей лоб, прибывает на бал в Эрмитаж. Представьте, какие взоры восхищения и зависти бросают на нее окружающие, увидев столь чудесное украшение. До поры до времени все идет хорошо, но вот в самый разгар триумфа старая мадмуазель Протасова ((1746–1826), фрейлина, ставшая графиней в 1801 г.), стоявшая за креслом императрицы и слышавшая, как та тоже восхищается сверканием бриллиантов, наклоняется и говорит ей на ухо: «Ваше Величество, надо ли так сильно удивляться? Эта диадема принадлежала вашей тетушке-императрице: я раз двадцать видела, как она ее надевала».
Эти слова насторожили Екатерину: она встает, подходит к молодой особе, которая, упоенная своим триумфом, подобно Сендрийону, уже успела позабыть о своем обещании не носить украшение слишком долго.
«Позвольте узнать, мадам, — говорит ей императрица, — у какого ювелира вы приобрели эти прекрасные камни?»
Смутившись, молодая женщина называет первое пришедшее на ум имя. Императрица, поговорив еще немного, оставляет ее, и бедная женщина продолжает танцевать, украшенная злосчастной диадемой, которая становится страшнее Дамоклова меча. Императрица тотчас посылает адъютанта узнать у названного ювелира, когда и для кого он изготовил эту диадему. Ювелир говорит, что впервые об этом слышит, и такой ответ немедленно становится известным во дворце. Императрица снова обращается к женщине, утратившей всякую осторожность:
«Вы играете со мной, мадам, — говорит она и со всей строгостью добавляет, — ваш ювелир сказал, что не продавал вам этой диадемы. Я решительно настаиваю на том, чтобы вы сказали мне, откуда она у вас взялась».
Озадаченная женщина начинает что-то бормотать, и тогда подозрения Екатерины перерастают в полную уверенность. Она тут же отдает приказ арестовать двух неверных инспекторов. Обоих судили и, признав виновными, отправили в Сибирь, но странное дело: тот, кто продал в Голландии жемчуг и отписал состояние на имя своего сына, ничего не утратил, тогда как бриллианты, найденные в доме другого, были самым тщательным образом возвращены в казну. Когда после нескольких лет отбывания наказания императрица смилостивилась над ними двумя, первый, наверное, подумал, что легко отделался, а второй, должно быть, непрестанно проклинал свою безрассудную уступчивость, которая стоила ему имени и будущего. Что касается той молодой особы, то она слишком дорого заплатила за блеск тщеславия и за удовольствие на какой-то миг раздавить своих соперниц».