В августе 1566 года внучка Гуллу Кейки родила сына. Послушавшись совета старшего мужчины в семье, она дала новорожденному мальчику имя Матеу.
Шевалье Матиас Тангейзер, рыцарь благочестия ордена Иоанна Крестителя, понятия не имел, что в его честь называют детей. Несмотря на то что он всю свою жизнь наблюдал злодеяния и превратности войны, мальтийская илиада навеяла на него черную меланхолию, такую, от которой он не знал целебных бальзамов, а поэтому отбыл с острова на первой же галере, направлявшейся на Сицилию.
Но прежде чем отправиться в плавание, он прошел через обряды ордена и принял облачение рыцаря благочестия. В приступе щедрости, о котором он впоследствии сожалел, Тангейзер подарил большую часть своего опиума госпиталю «Сакра Инфермерия», который остро нуждался в нем. Тангейзер взял со Старки обещание, что, когда Карла отправится во Францию, ее сопроводит до места пара телохранителей-рыцарей, обладающих самыми положительными качествами. Потом, уже перед самым отъездом, случилось радостное событие, нечто такое, что пролило яркий свет на мрак его ночи.
Среди немногих захваченных живьем после резни на заливе Святого Павла оказался молчаливый эфиоп, тот самый человек, вернувший его к жизни в розовом шатре Аббаса бен-Мюрада. Тангейзер увидел его, закованного в цепи, по колено в нечистотах, когда эфиоп вытаскивал полуразложившиеся трупы из рва вокруг города. Тангейзер выкупил его на свободу. Он отмыл его, купил эфиопу одежду. И на протяжении всего этого времени эфиоп хранил молчание. Они сидели за столом в трапезной Английского обержа, и, пока они ели, Тангейзер внимательно рассматривал его.
— Будь я проклят, если знаю, что с тобой делать дальше, — сказал он.
Эфиоп вроде бы уловил суть его восклицания, потому что поднялся из-за стола и вышел на улицу. Тангейзер пошел за ним. Эфиоп указал рукой на далекий синий горизонт на юге.
Сказал по-арабски:
— Дом.
Тангейзер переговорил кое с кем, и его пустили на час в библиотеку Ла Валлетта, в тайное хранилище с картами; там он своими сломанными пальцами, как сумел, скопировал все, что сумел найти о Египте и Африканском побережье. Показал, что получилось, эфиопу, и тот узнал Красное море. Если ему удастся пройти через Египет и добраться до северного берега моря, верил эфиоп, оттуда он сумеет доплыть до южного побережья, миновать то, что он называл Данакилем,[131] и дойти через горы до своей далекой родины. Это будет чрезвычайно смелое одиночное путешествие, подумал Тангейзер. На мгновение эпическое видение передалось от одного человека другому, и горячее желание отправиться вместе с эфиопом охватило Тангейзера. Но только на мгновение. Это было другое путешествие, другого времени, другой жизни, это было не его путешествие.
Тангейзер нагрузил на мула припасы, и они с эфиопом отправились через гору Сан-Сальваторе к руинам деревни Зонра, где так и лежала легендарная лодка Тангейзера. Они откопали лодку и спустили на воду, Тангейзер, как сумел, описал эфиопу путь до Александрии и рассказал, по каким созвездиям нужно ориентироваться. Он подарил ему фунт опиума, рыболовные крючки и удочку, турецкий меч, немного турецкого серебра, чтобы расплачиваться по дороге, и велел ему, когда тот прибудет в Александрию, отыскать Моше Моссери и спросить его совета, упомянув при этом имя Сабато Сви.
Все его наставления эфиоп воспринял с видом человека, знающего, что его лодку будет направлять сам Бог. И наконец Тангейзер вручил эфиопу отделанный слоновой костью и серебром мушкет, который так обожал Борс.
— Если у тебя ничего не получится, — сказал Тангейзер, — у тебя останется хотя бы крайнее средство.
Эфиоп улыбнулся. И эта улыбка явилась баснословным сокровищем.
Тангейзер так и не узнал имени этого человека и не стал спрашивать о нем напоследок, зная, что им все равно не суждено свидеться снова. Эфиоп обнял его, забрался в фелюку и поднял латинский парус.
Тангейзер стоял и смотрел ему вслед, пока алый парус не растаял в дымке.
Когда Тангейзер отплывал с Мальты, он смотрел, как Карла с Орланду машут ему с причала. От этого расставания у него буквально разрывалось сердце, он не знал, увидит ли их обоих когда-нибудь еще. Не знал даже, захочет ли этого. Все это было просто бессмысленно, он и сам понимал, ведь он безумно любил Карлу и ощущал необычайную привязанность к мальчику, привязанность, для которой слово «любовь» казалось слишком банальным. Но все-таки он уезжал. Он должен был. Орланду никак не мог понять причины его отъезда, поэтому отнес все на счет «потрясающего предприятия», какое они должны будут основать вместе.
— Если ты будешь слушаться свою мать и научишься чему-нибудь полезному, тогда, наверное, в один прекрасный день у нас все получится, — сказал Тангейзер. — Но пока что пути наши расходятся — меня ждут дела на севере.
Карла не стала делать их расставание еще более горьким, пытаясь отговорить его. Она сумела обуздать чувства, бушующие внутри ее. Она постаралась понять движущее им желание путешествовать одному. Ее собственные желания подождут, питаясь надеждой, и, когда она обнимала его на прощание, она позволила этой надежде обрести голос.
— На главной дороге между Бордо и Перпиньяном стоит церковь с колокольней в нормандском стиле, в тех краях она такая одна. За церковью дорога разделяется надвое. Южная развилка приведет вас к manoire[132] на холме с одной-единственной башенкой, крытой красной черепицей.
Тангейзер выслушал все это, ничего не сказав в ответ.
Карла добавила:
— Если некой сделке суждено однажды осуществиться, там вы обретете подходящего партнера.
В ответ на это Тангейзер поцеловал ее.
И, оставив в знак обещания этот поцелуй, Тангейзер отбыл.
В Мессине Тангейзер нанес визит Димитрианосу.
В Венеции уладил дела Сабато Сви.
Затем, подчиняясь чувству слишком первобытному, чтобы ему можно было противиться, он двинулся дальше на север — далеко на север, а потом на восток, и в этом путешествии он научился ценить одиночество превыше всего остального. Он ночевал в монастырях, где монахи хранили обет молчания, он избегал общества женщин, и, когда зима уже стремительно приближалась (а он двигался ей навстречу), он добрался до родной деревни и отдал себя на милость отца.
Тангейзер провел зиму и весну за работой в кузнице Кристофера, и та связь, которую разорвала война, возобновилась. Морозными рассветами он боролся с огнем и железом. Тангейзера горячо полюбили его новые сестры и брат. Он сопровождал отца в обходах округи, и они говорили о самых простых вещах. Они делились воспоминаниями — сначала с болью, но потом уже и со смешанной с горечью радостью — о людях, которых оба так сильно любили и потеряли. Они вместе молились на могилах — Кристофер выкопал их собственными руками — матери Тангейзера, Герды и дорогой Бритты. Тангейзер задумывался иногда, помнит ли Кристофер загадочного оттоманского путника, который заезжал в его кузницу? И иногда он был почти уверен, что отец помнит и знает, что незнакомец совсем не был незнакомцем, а иногда ему казалось, что нет. И ни один из них не заговаривал о том путнике, что было правильно, ведь тот человек теперь был призраком — прежде всего для самого Тангейзера.
Таким образом, он снова обрел силу душевную и телесную. Когда зима медленно отступала и во всей своей буйной красе надвигалась весна, он верил, что уже никогда не уедет отсюда. Возможно, именно из этого убеждения и пришло исцеление, потому что эти люди совершенно не думали о его прошлом, о его делах, о его славе. Их интересовал только он сам. А ему вспоминалась Ампаро, Тангейзер думал о ней ночами, глядя, как созвездия движутся по небу. Еще он думал о Карле и Орланду. И о Людовико Людовичи, монахе, потерявшем свой разум в пропасти между властью и любовью, который сказал ему некогда, что скорбь есть путь к милости Господней, и был в этом прав.
В этих горах, вдали от всего, Тангейзер пришел к пониманию, что печаль есть та нить, которая связывает воедино все полотно его жизни, и в этом нет никакого повода для сожалений или тем более для того, чтобы сдаться. Этому научил его отец: несмотря на всю печаль, несмотря на множество потерь, жизнь продолжается, и это так же верно, как то, что воля к превращениям заложена в самой сути куска железа. С тех пор как Тангейзер в последний раз разводил огонь в этом храме из белого камня, где его отец создавал из металла вещи, доселе невиданные, императоры и Папы ушли, границы на картах изменились. Флаги дрожали на ветру, армии маршировали, несчетные орды пали за свои племена или своих богов. Но Земля все равно вращалась, потому что светила танцуют под свою собственную музыку, и космос равнодушен к тщеславным устремлениям и гению человека. Вечный человеческий дух, если таковой вообще существует, был здесь, в этом пожилом человеке с его молотом и горном, в женщине и прекрасных детях, которых он любил.