Таким образом, декларативный правовой акт не мог не сопровождаться, а отчасти и предваряться, длительной, трудной и весомой акцией идеологического объединения населения для принятия новой религии и утверждения ее принципов. Функцию передового отряда в этой акции исполняла христианская миссия. Способы проведения миссии, к которым мы еще вернемся, вытекали из общих положений доктрины и обнаруживали закономерности, повторяющиеся вообще в разных странах и в разные эпохи, однако они не были лишены и определенных специфических черт, зависящих от исторических и местных условий[696]. Такой специфической проблемой славянской миссии был языковой барьер между, с одной стороны, миссионерами, происходившими из Ирландии, германских земель, романоязычных стран, а также греческого происхождения, а с другой стороны, славянским населением, чья речь, широко распространенная в Восточной Европе, была чужда западным миссионерам; отсюда перед ними стояла, наряду с необходимостью знакомства с элементами чужой культуры с целью успешного воздействия на население, дополнительная задача — либо овладеть чужим языком, либо организовать группу компетентных переводчиков. Языковой барьер вызывал особые затруднения на начальном этапе миссии, когда еще отсутствовали миссионеры славянского происхождения, а кроме того, отсутствовала славянская церковная терминология, облегчающая взаимопонимание между проповедниками и слушателями; отсутствовали также готовые тексты молитв, необходимые при исполнении священных литургических формул, перевод текстов из Священного Писания и т. п. На первых миссионеров возлагалась, хотя и в скромных рамках религии, обязанность создания славянской литературы.
Если исключить попытку евангелизации славянского населения при Ираклии, о ходе и результатах которой неизвестно ничего определенного, а также безуспешные попытки западных миссионеров, первый исторический этап славянской миссии приходится на вторую половину 8 века в Каринтии с участием ирландских монахов, опередивших на этом поприще романских (из Аквилеи) и особенно многочисленных баварских (из Зальцбурга) миссионеров. Благодаря этим монахам впервые в широком масштабе был использован и передан следующим поколениям славянский язык для церковных целей, а также была создана соответствующая славянская терминология[697]. Как в последнее время доказывал Ф. Загиба[698], именно в Каринтии возникли первые славянские тексты по романской (в сфере аквилейского патриархата) или ирландской инициативе; при этом автор ссылается на Поучения монаха Храбра, который утверждал, что после принятия христианства славяне использовали для письма на своем языке римские или греческие буквы — «без упорядочения»[699], то есть без установленных правил письма, пока Константин Философ не изобрел специальное славянское письмо[700]. Древнейший славянский текст в латинском алфавите сохранился в виде Фризских фрагментов в списке конца 10 века[701], однако он возник, как предполагается ранее, еще до миссии солунских братьев. Местом его возникновения Загиба считает теологическую школу, готовившую пресвитеров для славянской миссии, которая, по мнению автора, должна была располагаться в Мария Саал (Каринтия)[702]. К этой миссии должны были готовить и другие кафедральные и монастырские школы (Салоники, Зальцбург, Аквилея), а известная Conversio Bagoariorum et Carantanorum была, по-видимому, посредником в области «славяноведения»[703]. Одним словом, еще до прибытия солунских братьев в Моравию должны были процветать славянские миссионерские курсы, развиваться славянская церковная литература, использующая латинский алфавит, а в школах должны были готовиться славянские священнослужители[704]. К сожалению, этот прекрасный образ славянской миссии разрушается при столкновении с источниками. Как утверждает Житие Константина, Ростислав жаловался императору Михаилу не на отправление литургии на чужом языке, а на отсутствие «такого учителя, который бы на (нашем) собственном языке учил истинной христианской вере»; ту же мысль иными словами выражает Житие Мефодия, приписывающее Ростиславу утверждение, что «у нас нет [никого], кто бы нас к истине направил и понятно научил»[705]. Мы не знаем, кто и с каким успехом (под эгидой Пасавы) осуществлял миссию в Моравии в момент крещения (831), однако очевидно, что из-за языкового барьера для дальнейшего распространения она не была в достаточной степени организована. Недостаточность миссионерской деятельности в Моравии признал также могунский синод 852 года, упоминавший о еще нетвердом христианстве в этой стране[706]. Ученики, которых Ростислав отдал Константину для изучения славянского языка, были не переведены из латинской школы, как считает Загиба, а непосредственно завербованы князем, который, по сообщению источника, их «собрал» (събьравъ) для этой цели (а не «направил» на обучение). Наверняка подобным образом были набраны ученики для славянской науки князем Коцелем[707], равно как и Владимиром 1 на Руси, который после крещения определял детей для обучения. Против возникновения славянских текстов на латинском алфавите уже в 8 веке говорит также и немецкая аналогия. Самые ранние попытки писать по-немецки стали предприниматься немногим ранее правления Карла Великого (768–814), но сводились в основном к составлению словариков и написанию глосс: первые связные немецкие церковные тексты приходятся только на годы правления этого монарха[708]. Славянские тексты появились скорее всего позднее, когда миссионеры имели дело с чужим, едва выученным языком. Изучая славянский язык, ирландские, романские и немецкие священники могли составлять словарики для собственного пользования, а в немецко-латинской историографии 9 века латинскими буквами передавались многочисленные славянские личные имена и географические названия, и подобные записи мог иметь в виду Храбр; в то же время славянские связные тексты: молитвы, литургические формулы — учились, скорее всего, на память и таким образом передавались из поколения в поколение, как это наверняка позднее было в Польше, где не были известны славянские алфавиты (после 997 г.).
696
О методах миссионерской деятельности, сформировавшихся уже при Карле Великом на Дунае и показательных впоследствии для всех западнославянских земель: М. Rechowicz. Chrzest Polski. S. 67–74; Labuda. Op. cit. S. 200–206.
700
К. M. Куев. Чернеризец Храбър. — София, 1967 (все сохранившиеся тексты Апологии). С. 188 и т. д.: «…кръстивше же се, римсками и гръчьскыми писмены, нуждааху се словенскы речь безь оустроения». На дату возникновения этого памятника указывают слова Храбра (Ibidem. С. 194, 213, 328): «ведь еще живы те, которые их (Константина и Мефодия) видели». Хотя эти слова отсутствуют в огромной части списков (66), они не являются вставкой, как это справедливо доказывает Куев (Op. cit. S. 26–28), просто в значительной части копий они были опущены как неактуальные. Однако же это указание говорит скорее против тезиса Куева, что якобы труд Храбра возник в 893 году, 8 лет спустя после смерти Мефодия; с большой долей вероятности его следует отнести к началу 10 века, что, однако, не ставит под сомнение упоминание об использовании латинского алфавита до Константина.
701
Факсимиле памятника см.: Freisinger Denkmaler. — Munchen, 1968. S. 201–209; транскрипция (P. Коларич) — ibidem. S. 210–215.
704
Zagiba. Op. cit. S. 91. Любопытно, что управляющий Карантанией и Панонией архиепископ Осбальд (ум. 860) выступает как «episcopus Sclavorum, Conversio Bagoar et Carant» (cap. 9. S. 134) и ведет переписку непосредственно с папой Николаем 1, ср.: Hauck. Kirchengeschichte 2. S. 480 сн. 1, 712, сн. 1.
705
Zywot Konstantyna, ZKMet., cap. 14. S. 65: «вера христьяньска сказалъ»: Zywot Metodego, ibidem, cap. 5. S. 106. Перевод Лера-Сплавинского.
708
H. von Bohr. Die deutsche Literatur von Karl dem Grossen bis zum Beginn der hofischen Dichtung 770–1170, изд. 7. — Munchen, 1968. S. 16 nn.