Этот автор дал наиболее полный образ «религиозной жизни» всего Славянского мира 19 и начала 20 века; он также считает возможным реконструкцию «на основе современных этнографических описаний древнего культа языческих славян» с привлечением данных о схожих верованиях у соседних финских народов, которые в древности подверглись сильному славянскому влиянию[131]. По мнению Мошиньского, «образ культуры, наиболее приближенный к древней культуре славян», можно обнаружить в среднем поприпятском Полесье, поскольку этот край всегда находился в изоляции и в наименьшей степени подвергся иноземному влиянию. Автора поражает бедность демонологии, поскольку выступают здесь только ведьмы «чисто человеческого характера», духи колдунов, домашние духи, иногда «лесные духи-повелители зверей», но отсутствуют призраки, посвисты, упыри, домовые, гномы, а название «русалка» (латинское по происхождению и изначально чуждое славянам) здесь появилось совсем недавно. Господствующей демонической сущностью в Полесье является черт. «Смело можно сказать, что в народной религии полещука только два вида существ действительно что-то значат, это те самые бесчисленные черти и Бог-громовник, стреляющий молниями в эту злобную и грозную, но глупую ораву; черт и Бог — это два противостоящих друг другу мира зла и добра»[132]. Автор задается вопросом, можно ли этот полесский дуализм перенести назад на изначальную религию славян, и после взвешивания аргументов за и против приходит к выводу, «что древний демонический мир славян был более или менее схож с современным миром полещуков», то есть в нем проявлялись черты дуализма, но почти отсутствовали терминологические различия в сфере демонологии, за исключением древнейших названий черта и беса, из которых в Полесье выступает первый; и именно архаичность этого термина, по мнению автора, решает вопрос в пользу славянского дуализма[133]. Таким образом, можно признать, что в полесской картине сверхъестественного мира проявляются некоторые дохристианские черты. К ним мы отнесем представление о Боге, мечущем молнии, которого можно соотнести с Перуном. И глупые черти не соответствуют тому олицетворению зла и лукавства, которым является библейский и вообще христианский сатана. Однако при этом понимание сверхъестественного мира полещуком принципиально отличалось от славянского мировоззрения. Вопреки мнению автора, слово «черт» (č’rt-) как демонологическое определение неизвестно средневековым русским источникам, не было оно также отмечено в словаре И. И. Срезневского. Уже это обстоятельство отбирает у автора аргумент, который должен был бы говорить в пользу архаичности полесского дуализма. Борьба языческого бога (конечно же, Перуна) с демонами, или бесами, также не находит подтверждения в источниках. Разумеется, древним славянам было чуждо противопоставление богов и бесов, так как слово «бес» было только пренебрежительным определением этих демонических существ. Чернобог полабов — это interpretatio slavica христианского дьявола. Борьба Бога с чертями, поляризация добра и зла — это христианские черты в полесском мировоззрении. И терминологическую однородность в сфере демонологии, свидетельствующую о синтетическом процессе, следует признать явлением более поздним. Ошибка Мошиньского состоит в том, что он не сопоставил полесские верования с религией славян[134], а, исходя из общего утверждения о полесском консерватизме, не принял во внимание, что и в Полесье происходили глубокие перемены: общественно-политические (существование феодального княжества в Турове уже на рубеже 10 и 11 веков), культурные (возникновение Туровского епископата около 11 века, в котором, в частности, в 12 веке жил талантливый проповедник Кирилл), экономические (например, аграрная реформа королевы Боны в 16 веке). Выводы, вытекающие из примера Полесья, которые должны были бы проиллюстрировать мнимую изоляцию и отсталость, а одновременно и религиозный консерватизм, с уверенностью можно обобщить: анализ этнографических данных не может привести к реконструкции языческих верований без тщательного сопоставления с историческими источниками. Этот вывод можно сформулировать точнее: за основу реконструкции следует брать исторические данные, в то время как данные этнографические служат для разъяснения дальнейшей судьбы языческих верований. Ретрогрессивные этнографические выводы, лишенные исторического подтверждения, при реконструкции славянской религии вводят читателя в заблуждение[135]. Теоретически этнография могла бы использовать для проверки своих выводов археологические данные с исторических мест, однако результаты такого сопоставления будут зависеть от пригодности археологических материалов для реконструкции религии.
134
A. Brukner. Kultura duchowa Slowian / KHist. — 52/1938. S. 216: «Перейдем к истории, которой г-н Мошиньский по неизвестной мне причине почти пренебрегает, что тем более странно, поскольку автор поставил перед собой задачу реконструировать древнюю жизнь, а здесь без исторических источников не обойтись». Религиозный дуализм в славянском космогоническом мифе как изначальное явление недавно был рассмотрен Р. Томицким (R. Tomicki. Zmij, Zmigrody, Waly Zmijowe. Z problematyki religii przedchrzescijanskich Slowian // APol. — 19/1974. S. 491). Однако этот миф развился прежде всего у болгар, Й. Иванов. Богомилски книги и легенди. — София, 1925/1970. С. 287–382, то есть, в сфере влияния богомильства, из которого он черпал вдохновение, а также на Руси, где с богомильским влиянием могли пересекаться финские понятия. В Польше же мы находит немногочисленные, слабые и наверняка вторичные отголоски этой легенды — с приниженной ролью дьявола, пытающегося принять участие (безуспешно) в акте творения. Собственно, из библиографии, приведенной автором, сноска 28, польским можно считать только подобный миф, отмеченный в Серадском воеводстве, I. Piatkowska.
Obyczaje ludu ziemi sieradzkiej // Lud. — 4/1/1898. S. 414. Второй миф из Красноставского повята (Туробин), М. Maciag. Legendy о stworzeniu swiata // Wisla. — 16/1902. S. 329, происходит уже с польско-русского пограничья и обозначает путь продвижения мифа в западном направлении.
135
Справедливо подвергает сомнению этнографический метод в реконструкции религии славян Ковальчик (Kowalczyk. Op. cit. S. 13): «В этом случае, однако, появляется трудность отделения славянского наследия от более поздних пластов», ср. S. 32; решающим же критерием оценки свидетельств фольклора являются письменные источники. В последнее время автор полемизирует с суждением Томицкого (Tomicki. Op. cit. S. 483–507), основанном на этнографическом методе, о змее, который «мог бы быть древнейшим славянским божеством-громовержцем, прообразом, Перуна». Исторические источники не подтверждают это предположение. См. Е. Kowalczyk. Zmij, Zmigrody, Waly Zmijowe — odpowiedz Ryszardowi Tomickiemu // APol. — 22/1977. S. 192–212.