Анализируя сообщение о пантеоне Владимира, Мансикка делал вывод, что он, за исключением Перуна, состоял из имен, собранных случайно редактором Начального свода 1095 года, и был частично литературного происхождения[288]. Мы постарались в предыдущих рассуждениях сократить момент случайности, указывая на личность автора сообщения и использованные источники. Наименее ясно происхождение Даждьбога — возможно, оно литературное, то есть взятое из вставки к болгарскому переводу Малалы, известному на Руси, как предполагается, уже в середине 11 века. Отвергая мнение о литературном происхождении Даждьбога на Руси, можно сослаться на Слово о полку Игореве, которое, как кажется, трактует это божество как исконное, поскольку с позиции «христианского эвгемеризма» Даждьбог считался покровителем Руси, а русов называли Даждьбожьими внуками[289]. Однако это определение имело — как и сама концепция эвгемеризма — литературный, ученый характер, не отражало обыденных понятий, было концепцией самого автора и его просвещенной среды, а также наверняка свидетельствовало о связи с пантеоном Владимира в Повести временных лет, что по крайней мере не противоречит существованию на Руси развитого если не культа, то по крайней мере особого почитания солнца, свойственного аграрным обществам[290], если же в тексте Повести временных лет между Хорсом и Даждьбогом не было союза (и), как в Лаврентьевском списке, то следовало бы признать второе из этих имен приложением, объясняющим значение имени Хорс. Таким образом мы бы объяснили, почему в пантеоне фигурируют рядом имена, относящиеся к одному и тому же мифологическому понятию солнца. Одновременно мы бы сократили пантеон до пяти мифологических персонажей, из которых один был бы женским. Это решение, с признанием одного имени приложением, кажется наиболее правдоподобным, однако его слабой стороной является отсутствие уверенности в том, что между двумя именами не было союза (и).
В ходе предшествующего анализа мы исчерпали почти все мифологические упоминания, заключенные в Слове о полку Игореве. Упоминались в нем только три божества из пантеона Владимира, пропущены были Перун, Семаргл, Мокошь, но автор этого произведения и не ставил перед собой цели представить весь пантеон, а мифологических имен касался случайно; поэтому не будем делать выводов из умолчания о Перуне. В то же время с вопросом о русском политеизме связан еще один элемент Слова — упоминания о Трояне, интерпретируемом в научной литературе обычно как определение божества или же как имя римского цезаря Траяна (98–117). Автор Слова употребляет это имя четыре раза: 1) вспоминает о вещем Бояне, как «рыщет по тропе Трояна через поля на горы»[291], 2) говорит о давних «веках Трояна, годах Ярослава, походах Олега Святославича»[292], 3) сообщает, как «встала обида в войсках Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона»[293], 4) определяет — в не вполне ясном отступлении — современные ему времена как «седьмой век Трояна»[294], что, по мнению Р. Якобсона, следует понимать в значении седьмого тысячелетия от сотворения мира византийской эры, которое началось в 493 году[295] н. э. Автор назвал это тысячелетие веком Трояна, по-видимому, представляя себе, что Троян жил в его границах и, скорее всего, в его начале по причине большой давности времен. Из этих четырех упоминаний первое не дает указания на мифологический либо строго исторический характер Трояна. Во втором упоминании автор Слова представляет Трояна в одном ряду с Ярославом и Олегом Святославичем, не отрывая его от них, не приписывая ему божественных атрибутов, а значит, считает их всех в равной степени фигурами сугубо историческими[296]. Слово, которое в соответствии с концепцией эвгемеризма определяет отдельных людей и народы как потомков некоего божественного в понимании язычников покровителя, ни разу не называет бога в качестве определителя территориальной единицы; а значит текст произведения не дает основания и в третьем упоминании усматривать мифологический персонаж, равно как и в четвертом, так как, по примеру второго упоминания, исторические периоды обозначались в произведении по сугубо историческим личностям. В результате мы не найдем в Слове ни одного указания на мифологический характер Трояна, и в то же время нет никаких препятствий для отождествления его с цезарем Траяном. Первое упоминание позволяет сделать вывод, что Троян осуществлял свою деятельность на территории, покрытой не только низинами, но и горами; второе — переносит Трояна в древние времена, которые в четвертом упоминании можно определить как период около 493 года, и наконец, третье упоминание позволяет расположить его страну у (Черного) моря. Все это не противоречит личности цезаря Траяна как завоевателя Дакии, хотя автор ошибся приблизительно на 400 лет при определении возможных хронологических рамок цезаря, чему не будем особенно удивляться. Остается только один вопрос, откуда автор Слова почерпнул сведения о Траяне? Во всяком случае не из южнославянских земель, к которым произведение не проявляет никакого интереса и не заимствует ничего непосредственно из ее литературы[297]. Предположим, что скорее всего автор Слова заинтересовался легендой о Траяне во время своего пребывания в галицком княжестве Ярослава Осмомысла. Правда, выдвинутый А. Петрушевичем и иными исследователями тезис о происхождении этого автора из Галицкой Руси не закрепился в науке, скорее более убедительными кажутся выводы А. В. Соловьева о связях этого автора с Черниговом и северской землей[298], тем не менее очевидна хорошая информированность автора Слова о галицком княжестве (как, впрочем, и о многих других центрах Руси, так как он наверняка как рыцарь и бард бывал не в одном уголке своей страны). В частности, Слово является единственным источником, который передал прозвище Ярослава Осмомысла; также, как видно, автор превосходно знал, что тот распространил свое правление и суд аж до Дуная. Поэтому не кажется слишком смелым суждение, что сам автор дошел до Дуная и там узнал легенду о Траяне, которая произвела на него глубокое впечатление. Во всяком случае, не вызывает сомнения, что он самостоятельно получал информацию, относящуюся к приведенным элементам легенды о римском цезаре.
289
Слово о полку Игореве. — стр. 241–242: «погибашеть жизнь ДаждьБожа внука»; там же. — С. 286–288: «Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука». Ягич (Jagic. Mythologische Skizzen 2. Daz’bog // ASPhil. 5/1881. S. 1–14) выводил имя божества от императива «даждь» + «богъ», а не «богатство»; таким образом, он объяснял название как: deus dator; однако эта интерпретация не утвердилась, и в настоящее время принято объяснять это имя как «дай богатство» (успех и т. д.), см.: Vasmer. REWort. 1. S. 326; Фасмер, Трубачев. С. 482. При этой интерпретации имя может относиться не к богу и не к демону, а к реальному солнцу.
290
Центральную роль культа солнца на Руси доказывал Вернадский (G. Vernadsky. The Origins of Russia. — Oxford, 1959. P. 108–119), но без проведения критического анализа собранного материала. Также несправедливо иногда считают Владимира Мономаха… солнцепоклонником только на том основании, что он наставлял сыновей в своем Поучении, чтобы по утрам они воздавали хвалу Богу, а затем восходящему солнцу, Moszynski. Op. cit. 2/1. S. 439. В действительности же Поучение велит воздавать хвалу Богу на восходе солнца («солнцю восходящю»).
291
Слово о полку Игореве. — стр. 69–70: «рища въ тропу Трояню чресъ поля на горы». Лихачев (Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор автора «Слова о полку Игореве» // Слово о полку Игореве. Сборник исследований и статей. — М.; Л. С. 23) справедливо делает вывод, что Слово велит действовать Бояну на фоне фантастических условий, напр. С. 65–68: «скача славию по мыслену древу, летая умомъ под облакы…» Явно метафорические моменты здесь подчеркнуты соответствующими словами. В то же время в цитированном выражении о тропе Трояна метафора отсутствует. Автор явно говорит о реальных конкретных условиях земли Трояна. Многочисленную литературу о Трояне в этом произведении систематически рассмотрел Болдур (А. Болдур. Троян «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ. — 15/1958. С. 7–35), принявший точку зрения, отстаиваемую Лихачевым, что Троян Слова означал божество. Ср. также В. П. Адрианова-Перетц. Фразеология и лексика «Слова о полку Игореве», 30 // Слово о полку Игореве и памятники куликовского цикла. — М.; Л, 1966. С. 34, 60.
292
Слово о полку Игореве. — стр. 215–218: «Были веци Трояни, минула лета Ярославля; были плъци Ольговы, Ольга Святьславлича».
293
Слово о полку Игореве. — стр. 286–288, см. выше; стр. 288–291: «Вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону плеищучи…» Лихачев считает, что «земля Трояна» означает здесь русскую землю, населенную даждьбожьими внуками; однако охотно согласимся с точкой зрения Тихомирова (М. Н. Тихомиров. Боян и Троянова земля // Слово о полку Игореве, как в сноске 223. С. 184), что землю Трояна нельзя отождествить с Русью, это определение означало придунайские земли, включая Болгарию, где в 1186 году вспыхнуло восстание (С. 185–186). Однако я бы настаивал на северном береге Дуная, контролируемом Русью и известном автору Слова. Здесь также следует вспомнить о концепции Будовница (Budovnic. Op. cit. С. 225), что автор Слова, говоря о Трояне, ссылался на песню Бояна. Существенны слова, что Боян «рыщет по тропе Трояна». Об одном и другом автор мог узнать в галицкой земле.
294
Эти слова, Слово о полку Игореве. — стр. 575–576: «…на седьмомъ веце Трояни…» могут быть отнесены к следующему (обычно) или предшествующему тексту. Во всяком случае необоснованна вставка якобы пропущенного слова «земли» перед словом Трояни.
295
Ср. Слово о полку Игореве в обработке А. Обремской-Яворской. — Варшава, 1954. С. 141; иначе: Адрианова-Перетц. Там же. С. 103.
296
Лихачев (Лихачев. Op. cit. С. 23–24) интерпретирует соответствующие слова следующим образом: «были языческие времена, времена бога Трояна, потом пришла эпоха Ярослава… наконец наступили раздоры Олега Святославича». Однако определение «языческие», введенное автором, было бы полностью обоснованным в том случае, если бы христианские времена были бы обозначены культовыми терминами. В то же время Слово упоминает светских князей. Отсюда видно, что Слово не делало конфессиональных намеков, и ничто не препятствует признать Трояна персонажем строго историческим, а не мифологическим. Искажение имени Траян на Троян произошло наверняка вследствие контаминации со славянским личным именем Трой(ан), ср.: J. Svoboda. Staroceske osobni jmena a nase prijmena. — Praha, 1964. S. 45–46, означавшим то же, что и «Tertius». Отсюда, конечно же, «нередкие Трояновы поселки» происходили «наверняка не от цезаря Траяна», A. Bruckner. Dzieje kultury polskiej 1. — Krakow, 1931. S. 154. He соглашаясь с Нидерле, Брюкнер (Bruckner. Mitologia slowianska. S. 102) отрицал божественный характер Трояна.
297
Даже Мансикка, который считал вставку с упоминанием о Трояне в апокрифе Хождение Богородицы по мукам южнославянской, по этой причине признает, что упоминания Слова о Трояне имеет своим источником южнорусские контакты с дунайскими странами (С. 283).
298
А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве» // ИЗ. 25. — 1948. С. 70–103. см. С. 90. В последние годы появилось подробное и многостороннее исследование по проблеме автора Слова: Б. А. Рыбаков. Русские летописи и автор «Слова о полку Игореве». — М., 1972. С. 393–512. Рыбаков подверг критике высказанные ранее взгляды относительно личности автора Слова, отверг тезис о его северском происхождении (С. 406), выразил сомнение по поводу его связи с черниговскими Ольговичами и со своей стороны выдвинул гипотезу, что он был киевским боярином, а именно Петром Бориславичем, как считает Рыбаков, одним из летописцев периода от середины 12 века до его конца (С. 277–306, 499–512). Не будем здесь выбирать между решениями, предложенными Соловьевым и Рыбаковым, поскольку в обоих случаях отпадает галицкая версия. Рыбаков также поставил под сомнение распространенный в научной литературе мифологический характер Трояна и признал возможной связь этого персонажа с римским цезарем Траяном (С. 421–439).