От жертвоприношения невозможно отделить молитву, или просьбу, направленную к numinosum, смягченному жертвой. Само слово «молитва» первоначально означало жертву[420]. В Слове некоего Христолюбца упомянуто молебное (или моленое) брашно, то есть жертвенная пища, которую едят и пьют даже просвещенные люди — попы и книжники[421]. В то же время проповедническая литература упоминает — и делает это часто — молящихся по языческому ритуалу, под чем, по-видимому, следует понимать два действия: жертвоприношение и обращение к предмету культа с соответствующей просьбой. И можно ли было вообще о чем-то просить numinosum без принесения ему жертвы?
Ритуальным жертвам сопутствовал и ритуальный пир, на котором сверхъестественные существа были скорее символическими участниками, а фактическими — сами приносящие жертву. Во время пира, питья пива и меда, люди предавались шумной забаве, «бесовским играм», с танцами, пляской, хлопаньем в ладоши, музыкой, бесовскими песнями, а значит, с ритуальными элементами. Эти шумные ритуальные забавы происходили в определенное время года, из которых ранее и чаще всего упоминался весенний период, называемый русалиями и приходящийся на время Зеленых святок. Название было латинским, и на Балканах оно было соотнесено с определенным традиционным славянским народным праздником[422], связанным, как и римские росалии, с почитанием мертвых; оттуда название перешло на Русь и в первый раз появилось в Поучении о карах божьих, вставленном в Повесть временных лет под 1068 годом, после чего стало литературным определением народного праздника, характерные черты которого перечислены в том же Поучении: трубы, скоморохи, гусли, русалии; толпятся люди на этих зрелищах, выдуманных бесами[423]. Более поздние источники не скупятся на слова осуждения царящей на подобных игрищах сексуальной свободы и разврата. Эротическая распущенность характерна для аграрных обрядов[424], и отсюда наверняка происходят оргии, устраивавшиеся на весенних русалиях и подобных им обрядах с целью побуждения природы к плодородию, что было магическим приемом. Название русалий иногда переносилось на другие народные праздники, отмечавшиеся в иное время года. Стоглав (1551 год) указывал два времени проведения русалий — на Иоанна (Крестителя), то есть 24 июня, и в рождественский сочельник, отмечая при этом «шалости» участников, с зимним же праздником связывал русалии новгородский епископ Нифонт (1166)[425]. Владимирский синод 1274 г. говорил даже о подобных сходках в (каждый) субботний вечер, но с замечанием «об этом мы слышали». К группе праздников, именуемых русалиями, относится радуница, также посвященная памяти мертвых, которая впервые упоминается в 4 Новгородской летописи под 1372 годом[426], что, скорее всего, говорит об архаическом происхождении этого названия, хотя, по мнению Мансикки, она имеет литовское происхождение[427]. Однако маловероятно, что литовское влияние дошло до Новгорода, а славянское происхождение этого праздника трудно поставить под сомнение. Упомянутые в Стоглаве «русалии», приходящиеся на день св. Иоанна Крестителя и связанные с купанием в реке «с великим криком, как обуянные», идентичны празднику, который уже в 1262 году был отмечен в Ипатьевской летописи под названием «купаны»[428] и был соответствием польской собутке. Это название сохраняет связь с именем св. Иоанна Крестителя, поскольку купель означала крещение, а Купала — Креститель. Чисто литературной находкой, как это признавал и Нидерле[429], является божок Купало, идентифицированный в Хустинской летописи с Церерой.
420
Bruckner. Slownik etymologiczny jezyka polskiego. S. 343. Просьбу, заключенную в молитве, подчеркивали соответствующие жесты. Так, уже Слово св. Григория о идолопоклонниках утверждало: «полоуднье чтоуть и кланяются на полъднье обративше», Гальковский 2. С. 25.
422
Происхождение этого языческого праздника установил уже Миклошич (F. Miklosich. Die Russalien. Ein Beitrag zur slavischen Mythologie // SBd. Philos. Histor. Cl. d. Kais. Ak. d. Wiss. 46. — Wien, 1864. S. 386–405, cm. S. 401). Согласен с точкой зрения Миклошича Токарев (Токарев. Там же. С. 87–94 (о русалках)). Нильсон (N. Р. Nilsson. Rosalia // REnc. 2. R. 1. Bd. — 1914. S. 1111–1115) считал, что этот народный праздник, имевший одним из названий dies rosae, известный в Империи со времен Домициана и Адриана, сохранился на Балканах и на Руси до новейших времен, ср.: N. Р. Nilsson. Der Ursprung der Tragodie // N. Jahrbh. f. d. KI. Altertum, Gesch. und Liter. — 14. — 1911. S. 678–684; подобные взгляды высказывал Клингер (W. Klinger. Wschodnioeuropejskie rusalki i pokrewne postaci w demonologii ludowej a tradycja greko-rzymska. — Lublin-Krakow, 1949. S. 15), что обрядовый элемент был воспринят в готовом виде из античной традиции. Нидерле (Niederle. Op. cit. S. 260–263, ср. С. 54) считал, что древние обряды были связаны со славянскими торжествами, впрочем, и Нильсон (Der Ursprung) говорил о сильном славянском влиянии на формы этого обряда. Таким образом, на Руси (уже в 11 веке) было заимствовано одно название, о распространении же чужих обрядов не может быть и речи. Наверняка и на Балканах основное значение имели традиционные славянские обряды.
425
Mansikka. Op. cit. S. 258. В то же время в канун Зеленых святок (древнее название русалий), как утверждает Стоглав, был день почитания мертвых, жальники (С. 257). О зимних масках см. выше.