В местечках, расположившихся вокруг огромных заасфальтированных или замощенных булыжниками площадей, еще как-то существовала еврейская жизнь. Впрочем, это были только остатки жизни. Евреи отсюда тоже выехали – либо в Израиль, либо в Вильно, либо в Варшаву. Лишь кое-где осталась маленькая пекаренка, продающая байгеле[93], перед синагогамии на лавочках сидело по несколько пожилых бородатых мужиков и молча глядели вдаль. Перед костелами никто не сидел, в них ходили исключительно по воскресеньям. На площадях подторговывали морковкой, петрушкой, картошкой, дешевым тряпьем – чем только было можно.
Дома вокруг этих площадей-майданов были низенькими, чаще всего, одно- или двухэтажными. Все это вызывало впечатление, словно бы старую, деревянную застройку снесли и воспроизвели ее заново, только уже из кирпича. Некоторые местечки выглядели паршиво, некоторые – вовсе даже ничего: они были как-то подрихтованы, хотя рихтовка эта заканчивалась сразу за рынком.
- Польша нас бросила, - сказал Уладзимир Бакуновыч или, как было написано в удостоверении личности, Влодзимерж Бакунович. Он был директором школы одного из кресовых местечек, в которых большинство составляли белорусы. Уладзимир преподавал белорусский язык. – Кресы умирают. Здесь ничего не происходит, а, впрочем, что здесь должно происходить. Промышленности нет, ведь Кресы это, собственно, буфер Польши, который должен защищать ее перед Востоком, перед Россией, и больше ничем. А этот буфер в любой момент может быть занят. И с этим, по крайней мере, необходимо считаться. Мы играем роль аграрной идиллии, какой-то восточноевропейской Руритании, самой селянской из всех селянских земель, только правда такова, что Кресы – это бедность, безнадега, безработица, алкоголизм, наименьшая продолжительность жизни и инфраструктурная пропасть. И ведь ничего здесь не изменится, потому что не известно, что тут менять и как за это браться.
- Ну а Беларусь? – спросил я. – Белорусы?
- Беларусь… - Бакунович махнул рукой. – Беларусь умерла, прежде чем родиться, а белорусы гибнут. Правда такова, что этот регион мог бы развиться тогда и только тогда, если бы не представлял собой провинции чего-то большего, а был бы центром лишь для самого себя. А так… вечная провинция, вечный буфер. Но сами мы править не будем. У нас нет силы. Молодежь полонизируется, уезжает. Или дегенерирует в этой бедности. Та же часть Белоруси, что находится за границей, то уже не Беларусь, то Россия. Там уже даже по вёскам по-русски говорят, а не только в городах, а ведь весь, деревня всегда была основой белорусского духа. Это конец, это конец давнего Великого Княжества. Так заканчивается старая Литва: разделенная, обнищавшая, превращенная в поле для маневров, в военный буфер, с одной стороны полонизированная, а с другой – русифицированная.
- И что? – спросил я. – Никто не сражается?
- Сражается, - печально усмехнулся Бакунович. – Имеется несколько национальных организаций. Но когда сражается лишь горстка смельчаков, то, как часто такое и бывает, большинство считает их сумасшедшими. Впрочем, я и сам, - вздохнул он, - тоже считаю их всех немножко того…
Львов был красив. Я обожал слушать здешний акцент. Тот пробивался сквозь слова местных, даже когда те говорили на стандартном польском языке. Кафе были заполнены до отказа – и неважно, идет осенний дождик или нет. Повсюду царила атмосфера вечной центральноевропейской фиесты. По вечерам город превращался в одну громадную пивную. Студенты и туристы, пьяные в дым, пытались петь местные песенки попеременно с пьяными припевками. Мне это нравилось. Степенные мещанские кварталы, окружающие центр, жили в своем ритме. Пожилые мужчины просиживали долгие часы в садиках при пивных. На улицах ежеминутно можно было встретить небольшие группки сплетников обоего пола: люди здесь не спешили, они не перемещались из точки А в точку Б, они позволяли свободно нести себя уличной жизни. Здесь была старая, добрая Центральная Европа.
Но в то же время Львов был осажденной крепостью. Достаточно было выехать за городские рогатки, чтобы увидеть военные патрули, бронетранспортеры и дорожные знаки, которых нигде больше я не видел: их поставили для механиков танков. На неплохо поддерживаемой трассе из Львова в Станиславов меня остановили и пару раз проверяли документы: сразу на выезде из Львова и на въезде в Станиславов. По дороге я видел больше вооруженных солдат, останавливающих другие автомобили, которые по какой-то причине показались им подозрительными.
- И что, - спросил я у солдата, проверявшего мои документы, - вы вот так уже несколько десятков лет поддерживаете здесь военное положение?
- Пан украинской национальности?
Солдат проигнорировал мой вопрос, он перелистывал мой паспорт.
- Какое это имеет значение? – ответил я. – А если бы и был?
- Так пан украинец или нет?
- Украинец, - ответил я, хотя это и не так.
- Тогда откройте багажник.
Машину мою обыскали крайне тщательно, меня самого – тоже. Похоже, я показался им достаточно подозрительным (украинец из заграницы, посещающий страну предков, возможно, связник с диаспорой, поддерживающей сепаратистов). Когда солдатики начали размышлять над тем, что следовало бы отобрать у меня телефон и ноутбук с целью исследования записанных там контактов и файлов (простите, но здесь действует военное положение, так что ваши гражданские права временно не действуют), я показал им журналистское удостоверение и заявил, что они стали жертвами журналистской провокации. В ответ мне сквозь зубы сообщили, чтобы я не пал жертвой чего-нибудь похуже и, явно с громадным трудом сдерживаясь, чтобы не пнуть меня сапогом в зад, позволили уехать. Ребята испугались, что станут героями очередной статьи в мировой прессе, описывающей грубость поляков в Восточной Малой Польше.
В Станиславове[94] я встретился с Богданом Крынычским (согласно удостоверения личности – Крыницким), одним из предводителей соглашательской и несепаратистской украинской организации.
- Ну что жк, - говорил Крынычский, - в отличие от тех, кто до сих пор твердят о независимости Украины, я прекрасно понимаю, что реальность нас перерастает. Мне уже сложно представить самостийну, ведь ее следовало бы сложить из элементов, которые не имеют уже между собой ничего общего. Та Украина, что осталась за давней советской границей, практически полностью уже русифицирована. Быть может, если бы в состав советской Украины входила Галичина, ее западная часть, в которой происходили те же самые процессы творения национальностей, что в всей остальной Европе, и где украинская тождественность наиболее сильная, тогда эта бы тожественность распространялась на всю остальную страну. Но сегодня, после распада СССР, ситуация такова, что даже если какое-то мгновение советская Украина и функционировала как независимая страна, то теперь она вновь образует единое государство вместе с Россией и частью Белоруссии. В те времена, когда СССР распадался, жители Украинской ССР поддержали ее независимость, потому что желали как можно дальше убежать от России. Они просто боялись, что там вспыхнет гражданская война или что-то в этом роде. Только оказалось, что ничего подобного не произошло, и они объединились с организмом, к которому им в культурном плане было ближе всего. Видите ли, они ведь уже не украинцы, это просто постсоветские русскоязычные люди. И что с того, что когда-то там была Украина: исторические и нациеобразующие процессы, как мы видим, продолжаются. Украины там уже нет, поскольку там не существует по-настоящему украинской тождественности. К украинскому языку относятся как к сельскому диалекту, с которым борются, который высмеивают. Так с кем мы должны были бы творить это украинское государство? С Россией?
93
Словарь лемковского говора говорит: Кругленький еврейский бублик. https://ukrainian_lemko.academic.ru/382/%D0%B1%D0%B0%D0%B9%D0%B3%D0%B5%D0%BB%D0%B5
94
Реальная история: Ива́но-Франко́вск (укр.